Литературные заметки. Книга 1 ("Последние новости": 1928-1931)
Шрифт:
«Автор чувствует, как сохнет внимание читателя, как слипаются глаза и говорят книге "довольно", — не для всякого ведь технический инвентарь подобен пригоршне драгоценных камней, которые перебираешь и не в силах насладиться досыта».
Опасения основательны. В России за последнее время стали поговаривать о «фетишизации техницизма» — и справедливо стали указывать, что к ней склонны вовсе не подлинные рабочие или техники, а только «интеллигенты» и «идеологи», желающие рабочим угодить. Мариэтта Шагинян, пожалуй, переусердствовала в этом отношении. Как бы ни превозносили ее роман «руководящие товарищи», можно быть уверенным, что в «массы» он не проникнет. «Глаза слипнутся», как предвидит автор.
Есть в романе диалог, где в сжатом виде дана, так сказать, идея «Гидроцентрали»: это самые интересные страницы книги. Все остальное – только
«Вы начали делать вещи и начали много говорить, что делаете вещи. Но мы очень давно и очень делаем вещи, мы молчим, мы жалеем время. Приезжая к вам, мы, европейцы, ищем видеть не вещи, а новый принцип, очень новый для нас принцип… Но я не видел ни одного уважения к человеку нигде, нигде. Вы собираете людей делать вещи и что происходит потом? Потом у вас начинают мешать, тормозить, сердить этим бедным людям… Вы собираль людей, надо им хороший фураж, хороший корм, а везде я наблюдал ревизия, ревизия, ревизия. Лучше делать сначала хорошо и после хорошо, чем сначала плохо — и после ревизия… Много хозяев — нет хозяин. Один работник работает, у него десять командир… тогда работник тоже хочет быть командир и пишет доносы ГЕПЕУ… Диктатура страха… Один другому мешают, один другого боится».
На это некто «рыжий», герой книги и явный выразитель авторских мыслей, отвечает:
— Вы сказали: мы делаем вещи, и Европа тоже делает вещи, делает лучше, чище, дешевле… Да, но мы делаем вовсе не вещи. Мы делаем плановую вещь, уважаемый герр. Разница. Огромная, колоссальная. На каждой фабрике, на каждом строительстве — вещь плюс новое общество, вещь плюс профсоюз, плюс клубная работа, плюс учет, плюс план… Не десятки хозяев, а десятки факторов. И то, что каждый фактор расширяется за счет другого, это и есть борьба за меру, борьба за систему, борьба за новое общество… Вот новый принцип, который вы искали и не нашли, — хозяйство без собственника.
Диалог длинный. Воспроизвести его целиком нет возможности. Разумеется, «рыжий» торжествует над брюзжащим немцем. Большевики должны быть признательны союзнице Мариэтте Шагинян за то, что она не только кропотливо изображает успехи затеянного ими строительства, но и предлагает довольно тонкую и хитрую философию в оправдание его срывов и неудач.
«Современные записки», книга XLVII. Часть литературная
Новая, сорок седьмая книжка «Современных записок» открывается отрывком из романа М. Осоргина «Свидетель истории». Отрывок этот, носящий название «Олень», представляет собой вполне законченный рассказ.
Он переносит нас в прошлое, которое кажется уже далеким, хотя по годам это и не так. «Олень» — эпизод из жизни революционеров-террористов. Темы эти, довольно привычные для нашей прежней литературы и всегда привлекавшие к себе особенно острое внимание, теперь давно уже никем не трогались… Прежде для разработки их существовал известного рода «канон», установленный отчетливее и талантливее всех других Леонидом Андреевым в «Семи повешенных». Авторы этого «канона» и держались, зная, что ему обеспечены успех и сочувствие. Сейчас положение резко изменилось, и жанр революционного «жития» с революционными угодниками, мучениками и праведниками уже не встречает былого безоговорочного, восторженного признания. Сомнение, критика, скептицизм, даже прямое осуждение сменили во многих сознаниях прежний восторг. Отчего это так — достаточно понятно, и пускаться в объяснения тут не приходится. Осоргин коснулся в своем «Олене» предмета опасного, потому что воспоминание о нем для многих стало болезненным, и не понять, не заметить этого для художника было невозможно.
На мой взгляд, он вышел из положения умело и тактично. Не то чтобы он отказался от прежнего канона: нет, он даже усилил его «житийные» черты, — но вдохнул в него какую-то новую, от сердца идущую энергию. Думаю, что, даже совершив за эти годы любую «переоценку ценностей», человек с открытой душой испытает все-таки некоторое волнение, читая последние главы «Оленя». Они просты и трагичны… Эти люди, герои Осоргина, может быть, и ошибаются, они даже наверное ошибаются, делая свое ужасное и бесполезное дело. Один из них, идя на смерть, говорит своим товарищам:
– Может быть, вам не придется! Может
С высоты нашей теперешней многоопытности легко, конечно, усмехнуться с презрением над такой наивностью. Легко прочитать простачку-террористу соответствующую нотацию. Но в ошибках и заблуждениях наших поколений разберется история. Грехи найдутся у всех… Мало только у кого найдется в искупление ошибок такая готовность к жертве, такое забвение себя и своей жизни, как у этих людей. Осоргин прав, молчаливо подчеркивая, что никакие внешние события не могут (или, вернее: не должны бы) изменить нравственной оценки их облика, в котором не знаешь, чему больше удивляться — безумию или чистоте. И оттого, вероятно, «Олень» оказался проникнут необычным одушевлением, что, как прежние авторы предчувствовали при разработке подобных тем сочувствие, так теперь Осоргин предвидел упреки и отталкивание, — и ему надо было «сломить сопротивление», убедить в правильности своего взгляда, заразить своим пафосом вообще. Это ему удалось. Он не оправдал деятельности террористов, — да едва ли и стремился к оправданию, — но ясно и мужественно (по теперешним дням мужественно!) напомнил, что их нельзя все-таки называть «просто убийцами», как это иногда делается людьми бессовестными или безответственными.
Чем сильнее увлечен писатель своей темой, чем отчетливее он ее видит, чем сильнее он убежден в нужности и своевременности своей работы, тем он и пишет лучше. На «Олене» можно еще раз проверить правильность этого общего закона. Даже и в чисто литературном отношении это едва ли не самое удачное произведение Осоргина за последние годы. Обычный осоргинский лиризм, несколько расплывчатый и беспредметный, еще дает себя знать в первых главах рассказа, но к концу он исчезает совершенно, уступая место суровой сосредоточенности стиля и тона.
«Три желания» А. Ремизова — тоже отрывок из большой повести и, вместе с тем, тоже вполне законченный рассказ… Рассказ, как всегда у Ремизова, искусный, замысловатый, хитрый, со множеством «подводных течений» — не только двойным, но и тройным, и четверным. Описывается как будто только неудачное путешествие двух русских эмигрантов на богомолье в маленький городок в Бретани, а на деле в каждой строчке намеками, полусловами, оборванными фразами сказано что-то добавочное, к Бретани и поездке под проливным дождем вовсе не относящееся. Фабула рассказа не совпадает с содержанием его, и одно другим в «Трех желаниях» не исчерпывается. Фабула, кстати сказать, отдаленно напоминает повесть Шмелева «Про одну старуху» — и сходство не уничтожается тем, что там речь идет о Советской России и деревенской бабе, поехавшей за хлебом, а здесь, у Ремизова, действуют интеллигенты, изучающие «Синтаксис» Шахматова и путешествующие не в теплушках, а в автокарах. Общее — в предельной измученности людей, о которых рассказывается, в передаче того одиночества и той нищеты, когда человеку кажется, что камни должны «возопить» к небу. Ремизовский герой во французской толпе исполняет на месте паломничества обряд: поднимается по священной лестнице, произнося три желания, которые после этого по милости местной святой «непременно должны исполниться». Каковы же эти три желания?
«Первое — достать деньги; второе — надо денег; третье — если бы были деньги».
Дальше начинается одно из тех «стихотворений в прозе», которые Ремизов так любит вставлять в свои повести: витиеватое, вдохновенное, от заискивания переходящее к угрозам, от жалоб к ропоту, — очень сложное. Тема его — деньги. Жаль, что нельзя привести его целиком, тем более жаль, что, как это ни прискорбно, оно по содержанию своему многим и многим покажется чрезвычайно «актуально»:
«– Деньги! Что бы я только сделал, если бы у меня были деньги! И что тут кощунственного в моих желаниях! Я хочу и прошу денег! “Деньги голуби, прилетят и опять улетят”, — есть такое по-русски, взято Достоевским. Я согласен, я и не собираюсь беречь, я хочу расточать. “Богатство питается кровью бедных, деньги — кровь бедного”, — это слово беднющего из бедных, Леона Блуа… Понимаете, мне надо этой братской крови… Я хожу по улицам, если бы я умел, я мог бы рассказать о беде, перед которой опускаются руки… и какое лицемерие, какое ханжество, какие громкие слова и негодование, и упрек в развращенности, разврате и преступлении, а это — эта точащая беда изо дня в день, эта обреченность без просвета и терпения, почему же об этом жутком стиснутом терпении… и это будет! Вы увидите! И самому жутчайшему и самому безропотному придет конец».