Литературные заметки. Книга 1 ("Последние новости": 1928-1931)

Адамович Георгий Викторович

Здесь, конечно, много — от Достоевского. Ремизов унаследовал от автора «Униженных и оскорбленных» и «Записок из подполья» страстное, тревожное и требовательное нетерпение к разрешению вековечной «социальной проблемы» — нетерпение, ищущее не какого-либо разумного и постепенного выхода, а немедленного, волшебного удовлетворения. Оно и вырывается у него в таких «пронзительных» и причудливых монологах.

О «Подвиге» В. Сирина мне уже два раза приходилось писать. Окончание романа обещано на следующую книжку журнала. Естественно отложить до нее и окончательное суждение об этой вещи. Скажу только, что новые главы «Подвига» так же искусны, остроумны, гладки и чуть-чуть поверхностны, как были и прежние.

Отложим до следующего номера «Современных записок» и отзыв о романе Скобцова-Кондратьева «Гремучий родник».

Стихотворения

Георгия Иванова очень хороши (все, на мой взгляд, — кроме одного, третьего, о России, где поэт слишком легкими и слишком красивыми словами касается темы, которая в них при подлинном «вчувствовании» не уложилась бы). Их трудно охарактеризовать кратко… Где-то в парижских театральных объявлениях сейчас мелькнет название «Les coeurs brules». Вот что хотелось бы сказать и о теперешних стихах Георгия Иванова: сгоревшее, перегоревшее сердце. В сущности, уже и последний его сборник следовало бы озаглавить не «Розы», а «Пепел», если бы не была так названа одна из книг Андрея Белого. В стихах, напечатанных в «Современных записках», эта черта еще заметнее. Все сгорело: мысль, чувство, надежды… Поэт ничего не ждет, ничего не хочет. Он только перебирает строку за строкой — и они складываются у него одна другой слаще, одна другой меланхоличнее и нежнее.

«Вода златая» принадлежит к лучшим стихотворениям Бальмонта. Если сейчас оно кажется менее пленительным, чем показалось бы четверть века тому назад, то лишь потому, что за это время изменилось отношение к поэзии. Бальмонт же остался самим собой. Но тому, кто любит «Горящие здания» или «Будем, как солнце», понравится и новое стихотворение поэта — певучее и нарядное, как и былые его создания.

Два стихотворения Сирина — милы, но незначительны. Это бы не беда, конечно. Хуже то, что они отмечены тем распространенным сейчас формальным «классицизмом», который все дело сводит к высшей стройности. Так, будто бы, писал Пушкин. Назад к Пушкину! Между тем, подлинное учение у подлинно великого поэта может быть только развитием. Идя назад, придешь не к Пушкину, а к адмиралу Шишкову и его друзьям. Пушкин требует не возвращения к себе, а движения вперед.

По-прежнему в высшей степени увлекательны воспоминания А.Л. Толстой. Как бы ни относиться к отдельным суждениям А.Л., ее живые и умные записки надо причислить к самым ценным документам в литературе о Толстом.

Закончена «Жизнь Тургенева» Бориса Зайцева — вещь крупная, требующая особого разбора… Особый разбор тем более необходим, что «Жизнь» эта — один из образцов русских «художественных монографий» — написана крайне неровно и, пожалуй, даже небрежно. Есть страницы блестящие, но часто попадаются и бледноватые.

Интересен и обстоятелен, как всегда, и на этот раз несколько менее дифирамбичен, чем обычно, библиографический отдел. Напрасно только г. Мочульский, рецензируя французскую книгу о русском театре и, очевидно, переводя с французского обратно на русский, называет пьесу Всеволода Иванова «Бронепоезд» «Блиндированным поездом».

< «ПЛЕННИК», И «ПРИБЕЖИЩЕ» В. ИРЕЦКОГО. –

«ЛИНИЯ ОГНЯ» Н. НИКИТИНА. –

НОВЫЕ СТИХИ Б. ПАСТЕРНАКА>

Издательство, выпустившее новый роман В. Ирецкого «Пленник», извещает в особом примечании:

«Появление этой книги совпадает с 25-летием литературной деятельности автора».

Двадцать пять лет — срок большой. Многие удивятся, узнав, что писательские дебюты Ирец­кого относятся к такому далекому времени. Ирецкий стал известен, главным образом, в эмиграции. В России, до революции, его имя было знакомо журналистам и людям, которые за периодической печатью внимательно следят. Но до «широкой публики» оно не дошло.

Широкая публика заинтересовалась романами Ирецкого, написанными в последние годы. «Похи­тители огня», «Наследники», «Холодный уголь» — все эти книги имели успех, если не у критики, то, по крайней мере, у читателей. Критика указыва­ла на шероховатости или вялость слога, на услов­ность некоторых образов, на кое-какие другие слабости… Читателю, в особенности так называемому «рядовому» читателю, до всего этого, в большинстве случаев, дела мало. Читателю нужна увлекательная выдумка.

Ирецкий это его желание удовлетворял, — и притом оставлял иллюзию некоторой «художественности», – некоторой «серьезности», искусно лавируя между занимательностью и поучительностью. Дар фабулы, способность выдумывать и измышлять – всегда была наиболее развитой чертой в даровании Ирецкого. (Вспоминаю замечательный в этом отношении роман «Наследники».) Писатель остался верен себе и в новом романе «Пленник». Роман этот можно было бы разобрать с точки зрения «идеи», в него вложенной; можно было бы основать разбор и на противоположности или значении типов, в нем изображенных. Сделать это нетрудно, материал для этого в «Пленнике» есть. В конце книги автор сам дает образец такого разбора, в слегка карикатурном виде, правда. Карикатурность можно было бы отбросить, авторским образцом воспользоваться. Но, откровенно говоря, идея «Пленника» не совсем нова, типы — не совсем оригинальны. О пропасти между искусством и жизнью писалось много раз (и писалось иначе, — с иной страстью, иной горечью и глубиной), — так же, как и много раз изображался человек мечтательный, растерянный, нервный, добрый, талантливый, которому жизнь мстит за его неприспособленность к ней. Здесь никакой «Америки» нет, — и нет повода уделять внимание общим мыслям и настроениям, внушившим Ирецкому его роман, ибо эти мысли и настроения именно «общие» и ему не принадлежат. Зато фабула «Пленника», — или, как теперь говорят в России, «оформление» идейной основы романа, — придумана своеобразно, живо и свидетельствует о редкой находчивости автора по этой части. Фабула, к тому же, характерно-эмигрантская: лишняя причина предсказать «Пленнику» распространение.

Действие происходит в Берлине. Русский писатель Краевский нанимает комнату у добродушной старой немки, фрау Шредер. Жилец и хозяйка очень довольны друг другом: оба скромны, аккуратны, вежливы. Но у фрау Шредер есть соседка, фрау Гофман, сварливая и вздорная баба… И вот фрау Гофман внушает фрау Шредер подозрение: что за человек ее жилец? Отчего к нему, кроме двух-трех приятелей никто не ходит? Нет ли у него каких-нибудь преступных наклонностей, не водятся ли, одним словом, в тихом омуте черти? С этого начинаются все несчастья. Фрау Шредер медленно сходит с ума. Ей чудится, что развратник Краевский скрывает у себя маленькую девочку, и что та живет в ящике его письменного стола. Краевский пытается старуху образумить, но добродетельная фрау Шредер, не выдержав потрясений, умирает. По доносу фрау Гофман Краевского арестовывают. Ему удается оправдаться перед судебной властью, но молва делает свое дело: репутация Краевского оказывается подмоченной, он теряет заработок… Утешение в литературном творчестве. Однако и эта радость наполовину отравлена, так как критика своими тупыми и мелочными придирками выводит Краевского из себя.

Так развивается «Пленник», – переходя от трагикомических заключений робкого обывателя-эмигранта к мыслям о творчестве, об обязанности писателя изображать жизнь в очищенном, облагороженном виде, о невозможности исполнить эту обязанность. Возле Краевского, как маленький Мефистофель возле маленького Фауста, вьется некто Шаликов, вечно его раздражающий, смущающий, тянущий его вниз. Краевский презирает Шаликова, но не может от его присутствия отвыкнуть, — пока не делает его героем своей новой книги.

Все это довольно интересно, вернее — любопытно. Если в «Пленнике» и нет содержания, в подлинном, углубленном смысле слова, то все же есть в нем искусно и причудливо развитая интрига, есть «бытовой фон», правдиво переданный.

Повесть того же автора «Прибежище» переносит нас в другую обстановку.

Первые годы революции, Петербург. Две испуганные, одинокие, голодающие женщины — мать и дочь. К ним в квартиру вселяется матрос. С появлением матроса, появляются всякие блага: дрова, мясо, хлеб, масло. Мать еще очень моложава, еще хороша собой. Она вспоминает былые свои успехи, былые радости: поездки за границу, Интерлакен, аргентинский набоб, испанский художник. Но это — в прошлом. В настоящем — только грубоватый, простодушный, нетерпеливый матрос со своим волшебным пайком. Дочь ради пайка согласна «на все». Мать в ужасе от ее сговорчивости, читает ей наставления. Но в конце концов уступает желаниям матроса не дочь, а мать, — не то из чувства самопожертвования, не то по другим побуждениям, менее возвышенным.