Литерный эшелон
Шрифт:
Вдалеке раздался гудок: механической лавиной мимо подсолнечного поля несся поезд.
Пашка рванул из последних сил, выбежал из поля, по насыпи кинулся на перерез поезду, схватился за поручень открытой теплушки, подтянулся.
У края поля присел на колено Лещинский, вскинул револьвер и трижды выстрелил. Беглец почувствовал, как что-то ударило его в спину, он рухнул на пол теплушки.
Подручный, было, рванул вдогонку за составом, но настигнуть не смог.
Шагом вернулся к Лещинскому. Тот сидел на рельсе, пытаясь перевести дыхание.
– Не сидите на холодном, геморрой будет, – предупредил помощник.
С поля вышел изрядно запыхавшийся и отставший мельник.
– А все ваше чистоплюйство! – зло заговорил с ним Лещинский. – Я ведь ясно вам говорил: живым или мертвым! Тихонечко бы ему насыпали бы ему толченого стекла или там мышьяка! Кхе-кхе! Только не говорите, что у вас тут нет мышьяка.
– Нету.
– А как же вы крыс выводите?
– Да у меня кот-крысобой…
– Значит стеклом надо было! Стеклом!
– Да я же не душегуб какой!
– Чистоплюй!
И Лещинский сплюнул под ноги.
– Что делать будем? – спросил подручный. – Догоним?..
– Каким образом? Пока до нашей двуколки вернемся, пока в город доедем… Поезд на сто верст уйдет, а то и более… Я попал по нему. Он почти труп, если никто не поможет… Но пока я не увижу тело – не успокоюсь.
– Ну, так что? – спросил мельник. – Я таки могу получить вознаграждение?.. Конечно, мы его не поймали, но вины в том моей нету.
Подручный посмотрел на Лещинского. Тот кивнул:
– Выдай ему…
– Сколько?..
– Ставка в таких случаях обычная и известная. Кхе-кхе… Тридцать рублей. Серебром.
Пашка чувствовал, как из него вытекает жизнь. Подкатила слабость, темнота сгущалась. Из угла вагона появилась фигура. Чуть позже беглец ее рассмотрел лучше, насколько позволяло слабнущее зрение.
Он уже видел это лицо. Не далее как полнедели назад, это та самая женщина, что была в домишке у Натальи, у анархистов. Тогда она молчала, была будто ни причем.
Причем…
Ничего удивительного, – пронеслось в голове – это смерть. Он был обречен на смерть не раз, но лишь теперь она приблизилась к нему вплотную. И там и тут по нему стреляли. И вот – попали, убили…
Павел подумал: как для смерти – она красива. Ему захотелось ей довериться, отдаться…
Ночью составы ходят реже: пригородные поезда за ненадобностью не ходят, отправлять в три часа с начальной станции пассажирские – неудобно для пассажиров.
Потому ночь принадлежит поездам грузовым.
Пока удалось остановить состав, в который запрыгнул Павел, тот прошел почти четверть тысячи верст. На станции, где его все же остановили, вагоны обследовали, действительно нашли следы от пуль, пятна крови, но не убитого человека.
Теплушка была пуста.
Тогда полицейские чины и лично Лещинский обыскали пути вдоль следования состава, проверили все больницы по пути следования: не поступал ли раненый – все ровно с тем же результатом.
Лещинский опечалился, приготовившись искать далее. Но через две недели из одной реки, над которой проходил железнодорожный мост, рыбаками был вытащен труп. Его решительно нельзя было опознать из-за действия воды и известных падальщиков – раков и сомов. По телосложению он походил на беглого анархиста и имел сквозную стреляную рану в области печени.
Совпадения были более чем значительными, и с дозволения Инокентьева на имени анархиста был поставлен жирный «хер».
Белые Пески
К новому переселению казачьи семейства отнеслись безропотно.
Это было, вероятно, уже в их крови: они стали вроде православных цыган.
В самом деле, их прапрадеды были казаками запорожскими, наверняка удравшими на Сечь не от хорошей жизни. Когда по милости царицы очаг вольностей был разрушен, они ушли от обидчицы за Дунай, на службу турецкому султану. Роднились там со староверами, набирались турецких словечек. Затем, уже, вероятно, их прадеды пересекли кордон в обратном направлении. Их отправили предельно на юг – к Кавказу. Там служили их деды, дрались с черкесами и чеченцами, воровали у них девушек, крестили, их женились. Дети росли крепкими, красивыми и здоровыми, как и годиться полукровкам.
Говорили на каком-то странном языке – балачке, смешанной из слов украинских, русских, турецких, черкесских…
Граница уходила все дальше на юг – и их отцов посылали в другие места. Широка страна, всегда есть что поохранять.
Теперь приходил и их черед двигаться на новое место.
Конечно, переселяемые спрашивали, куда поедут. Но солдаты молчали: им это было самим неизвестно. И чтоб скрыть свою непосвещенность, напускали на себя вид слишком серьезный.
Надобно было заметить, что это переселение происходило с максимальным удобством. В казачьих семьях еще живы были предания, как прапрадед бежал только с шашкой…
Здесь же для нужд переселяемых собрали чуть не все телеги с округи.
Солдаты разрешали брать собой все что угодно. Даже тяжелый камень, который много лет пользовали как гнет на кадке с капустой. Камень-то пустяк, грош ему цена, думали хозяйки, а вдруг такого удобного на новом месте не найти?..
Только живность предлагали не брать: ее тут же предлагали продать за двойную цену казне. И почти все расставались с буренками да пеструшками. Деньги, они ведь в дороге есть не просят, не издохнут от треволнений.
Впрочем, телеги скоро вернули: переселяемых на станции посадили в столыпинские вагоны и отправили куда-то на запад. Дабы не возиться с живностью, тут же при станции коровы и куры были распроданы казенными людьми за полцены.
Уже через неделю поселенцы были на новом месте, которое с первого взгляда показалось им пустыней.
Да и со второго тоже.
…Город именовался Белыми Песками, или на здешнем языке – Аккумом. Несмотря на то, что ни одного туземца в городе не имелось, в ходу обреталось оба названия. Русское было более понятное, но Аккум – гораздо экономнее, короче.