Литерный эшелон
Шрифт:
Годы жизни сделали из Аделаиды фаталистку: рожденный утонуть повешенным не будет. Она кивнула, стала собираться. Повязала шейны платок, был он созвучно имени – цвета аделаидиного. Колер сей, красно-лиловый на незаметной одежде казался ярким пятном. В этом была сокрыта конспиративная уловка: платок отвлекал внимание от лица.
До вокзала доехали на извозчике. Вышли к перрону, отправились к кассам.
– Не уезжайте… – попросил Павел.
– Не могу… Решительно надо ехать.
Но уверенности в ее голосе не было.
– А можно я поеду с вами?.. – неожиданно даже для себя спросил Павел.
– Да, – однозначно и неожиданно резко для себя ответила она.
Подойдя к кассе сказала:
– Два билета в мягкий. Купе для двоих, пожалуйста…
В поезде, в его мягком вагоне произошло ровно то, что не могло не произойти с дамой, столько лет воздерживающейся от плотских утех.
Причем получилось так, что будто бы инициатива исходила от Павла, и весь остаток дороги он краснел…
Что не помешало проделать это еще несколько раз…
Ко всеобщему удовольствию.
На Капри
Хотя становой пристав предрекал Высоковскому скорую кончину, тот помирать совсем не торопился.
Он будто бы сбежал не только из ссылки, но запутал, пустил по ложному следу саму смерть.
Беглец проследовал через Иркутск, пересек китайскую границу, проехал к Сингапуру, где сел на кунардлайновский «скороход». Плыл во вполне приличном втором классе, гулял по палубе, дышал целебным морским воздухом. И болезнь если не отступала, то до поры до времени затаилась.
Лайнер прошел вокруг Индии, через Красное море и Суэц.
Пароход был столь огромен, что пассажирам казалось, будто он не поместится в канал.
Пароход шел в Саутгемптон, но Высоковский вышел в Таранто, потом через всю Италию отправился в Сорренто. В гавани пересел на другой пароходик, крошечный, с одной невысокой трубой.
Скоро старый большевик сошел на берег острова Капри.
Его встречал Горький…
Пограничье
Судьба Павла в тот год напоминала маятник. Сначала, качнувшись в одну сторону, она зашвырнула анархиста туда, куда никакому бы Макару не пришло в голову гонять телят – в сердце Сибири. Теперь же она, наскоро переделав Павла в большевика, влекла его совсем в иную сторону – на запад.
Сначала отправились в Киев. Впрочем, из соображений конспирации, добирались туда на перекладных. Один промозглым утром сошли на перрон Борисполя в Полтавской губернии. Затем на нанятом шарабане пересекли до Днепра Черниговскую губернию – благо та была здесь неширока. За Днепром уже был Киев.
Они поселились в доме на Багговутовской, что на Лукьяновском участке.
Аделаида Кузьминична порой брала Павла на большевистские встречи, но чаще ходила по делам сама, все более на вечер глядя.
Иногда гуляли просто так: ходили в Кадетскую рощу, бродили по Подолу, заходили в синематограф. Порой целовались скорей из приличий по отношению друг к другу, нежели из желания.
Павел понимал, что слишком многим обязан этой женщине, и старался ее не обидеть, сделать приятное. Да и ничего неприятного в этом Павел не чувствовал. Скорее наоборот.
Аделаиду Кузьминичну терзали иные мысли: Ее спутник молод, почти мальчик. Годится ей если не в сыновья, то в племянники уж точно. А она его соблазнила, воспользовалась неопытностью…
Впрочем, чувства не мешали Аделаиде приглядываться к спутнику внимательнее: кто же он таков?.. Из-за простого беглеца с каторги прислали сыщиков из Санкт-Петербурга?.. Да нет, быть такого не может: за всеми так гоняться – столица опустеет.
Она пыталась его разговорить:
– Что-то в вас все же есть… – произносила Аделаида, намекая на погоню к товарному поезду и на выстрелы.
Пашка краснел и улыбался:
– Выходит, что-то есть…
Впрочем, подразумевал, что его спасительница имеет в виду нечто интимное, может быть даже ночное.
– Экий вы скрытный, Павел Трофимович,– говорила Аделаида Кузьминична и грозила ему пальчиком
Пашка краснел еще более.
Никто ранее так Павла не называл. Отца своего он никогда не видел. Да и мать, собственно говоря, никакого Трофима не знала. Просто назвала так сына: как некоторые дают имя – она дала и отчество.
А что? Отчество ничем не хуже иных. Лучше уж таковым именоваться, чем по имени той сволочи…
Сам же Павел ей ничего не рассказывал: по совету Поляка пытался все забыть, уверить себя, что было это в страшном сне. Но как раз во сне все возвращалось: вот он опять копает яму: могилу будто для инопланетянина… Но инопланетяне уже лежат в яме… Значит это могила для него самого… Потом – побег медленный, словно он движется в киселе или в патоке. Вот побег обнаружен, вот солдат вскидывает винтовку прицелом к щеке – патока его совершенно не касается. Выстрел, пуля пролетает полсотни сажень. Сон столь реален, что если Пашку убью там, он умрет и в этом мире. Но за мгновение до того, как пуля войдет в его тело, Павел просыпается от своего крика.
– Тише Пашенька, тише… Это только сон… – успокаивала Аделаида Кузьминична.
На ночное время Павел Трофимович превращался в Пашеньку.
– Что снилось?.. – продолжала женщина. – Каторга?
– Да… Не хочу вспоминать…
Утром снова шли гулять.
Вокруг шел небольшой дождик и листопад.
Ночью ударил первый мороз той зимы, и теперь достаточно было небольшого дуновения ветра, чтоб с веток начинала сыпаться лавина листьев.
Гуляя по аллеям, о чем-то говорили. Роща была пуста по причине буднего, рабочего дня. И, раз, поддавшись нахлынувшим чувствам радости, Павел подхватывал женщину на руки, кружил среди листопада.
Аделаида радостно смеялась. В голове у нее пронеслось: кажется, никогда в жизни она не была столь счастлива. И не потому, что счастье ее ныне столь высоко, а просто раньше выпадало еще менее. Были в ее жизни лишь какие-то мужчины без определенного возраста, бородатые, для которых личное было совсем неважным. А этот мальчик – он еще не утерял чувственность, естественность… Он будто кого-то убил, но, кажется, в честной перестрелке.
– Ах, Павел Трофимович! – смеялась она, оказавшись на ногах. – Что же вы со мной такое делаете? Наверное, же можете найти себе молодую и красивую.