Литораль (ручная сборка)
Шрифт:
— А сама как думаешь? — спросил растерявшийся Толя.
— Я думаю… — сказала Хлоя, вновь поворачиваясь к доске с уткой, прихваткам и ножу. — Я тебе сейчас расскажу.
Она прошла в зал, достала из шкафа старый кувшин, напоминающий работы Арчимбольдо, выудила из него бутылку, присосалась к горлышку. Потом вернула все как было и, вытерев руки о фартук, как будто успела их чем-то запачкать, прошла мимо остолбеневшего Толи на кухню.
— Итак, мы с вами сделали все, что нужно, — сказала Хлоя, поглаживая прихватку, распластанную на столе. Душнила внимал. — Разогреваем
— Ты совсем уже, да? — Душнила сжал кулаки. — Издеваешься?
Хлоя молча поставила лоток с уткой внутрь горячей духовки.
Душнила крепко взял ее за запястье и потащил в спальню.
— У тебя два часа есть, я так понял.
Хлоя шла тихо, почти не сопротивляясь, пусто глядя перед собой.
— Раздевайся, — сказал Душнила и начал стягивать майку со своего рябого живота. — Давай быстренько. Пока мы одни.
15
Больше всего ее убивала бесконечная смоляная мгла. Тьма, которая не рассеивалась. Больше всего ей хотелось утра, рассвета, косых неуверенных лучей, солнечных пятен на полу. Анна просыпалась условным утром, выныривала из тьмы в тьму, смотрела, как на кухонном подоконнике задыхаются, рвутся вверх из последних сил бледные комнатные цветы, как вытягиваются их стебли в надежде добраться до света. Она заказала им лампу на «Вайлдберриз», и теперь по ночам мучило блядское розовое свечение, напоминающее о борделях, и от этого становилось тошно.
В начале третьего зимнего месяца Анна заболела. «Ходила курить голая на балкон, и вот», — поставил диагноз Толя, и она взвилась кострами: «Уж лучше бы ты пожалел меня, чем упрекать!» Вечером Толя обнаружил заботу.
— Ложись, — скомандовал он.
— Куда? — хрипло спросила Анна, которая в этот момент крутилась на кухне с тарелками возле раковины.
— Буду тебя лечить, — сказал Толя. — Давай, давай, ляг.
Анна покорно легла на живот, лицом в подушку, как будто он собирался делать укол.
— Нет, — сказал Толя авторитетно. — Перевернись.
Анна легла на спину, теперь она видела перед собой пять рожков пожелтевшей люстры и пыльные углы потолка.
— Тут две лампочки перегорели, — зачем-то сказала она.
— Потом, — отмахнулся Толя, который возился с чем-то на полу.
— Ну да, — кивнула Анна. — Ты ж сейчас не электрик, а врач, да?
— Точно, — хихикнул Толя. — Ролевая игра у нас, Анька.
— Блядскую лампу зажги, — сказала она безо всякой улыбки.
— Чего?
— Ну чего ты там?
— Сейчас-сейчас.
Наконец Толя возник над ней с чем-то мокрым в руках.
— Давай, футболку поднимай.
— Что?
— Ну давай, чего как маленькая. Горчичник буду ставить тебе.
— Господи. А их разве не запретили еще?
Анна села и сняла футболку.
— Детский сад какой-то, Толя.
— Помолчи на сеансе!
Анна рухнула на спину, раскинув руки, как морская звезда.
— Убью, если холодный, — сказала она.
— Горячий,
Толя шлепнул ей на грудь теплое и мокрое нечто — скользкую медузу, с которой текло по бокам.
— Жжется? — довольно спросил Толя.
— Пока не очень, — сказала Анна. — Накрой меня чем-нибудь, холодно же.
Толя накрыл ее пледом, колючим и пахнущим псиной.
— Ты из-под собаки, что ли, плед вынул? Когда вообще уже хозяйка ейная вернется?
— Ну спит он на нем иногда, не ворчи! Ей еще два вечерних платья осталось.
— Господи.
— Ты так часто говоришь «господи», что тебе бы помолиться.
— Шутник.
— Жжет?
— Жжет.
— Сильно?
— Не очень.
— Паленые, наверное. Раньше они ядреные были, помнишь?
— Помню.
— Ну я на кухню пойду, лежи.
— Посуду убери там.
— Угу.
— И лампочки поменяй!
Время тянулось медленно. Анна смотрела в мрачное окно, за которым не было ничего, на заставленную вещами стенку, половина дверей которой не закрывались и висели полуоткрытыми, на стул с неглаженой одеждой — тряпки лежали мятой плотной горой, и с каждым днем она росла все выше, на свои ступни, вылезающие из-под короткого пледа.
— Ну воняет же собакой, — сказала она себе и раскрылась.
Жар накатывал волной — отступал и снова накатывал.
Аня, давай ложись, будем ставить горчичник.
Горчичник ставили с двух сторон — на грудь и на спину, сэндвичем. Аня между слоями — как докторская колбаса. Жгло сначала спину, потом грудь, ужасно чесалось. Но Ане нравилось вот это накатывающее тепло, как в бане прямо, и запах еще — горчица приятно пахнет. Она сразу же представляла себе дымящуюся в масле картошку, пар от ее белого крахмального жара и розовую пышную сосиску, треснувшую посередине. Из сосисочной раны лился в захватанную тарелку жирный блестящий сок, и бабушка говорила: «Возьми к сардельке горчицу», — а Аня говорила: «Ба, это не сарделька, я сардельки не люблю, это же сосиска, и к ней кетчуп лучше».
Ну это потом уже, когда появился кетчуп.
Теперь Анна горчицу не любит. Толя все испортил. Тем, что ест эту горчичку ложками и во все блюда ее кладет — к месту и нет. А Анна все повторяет ему: «Я бы поняла еще, если бы сарделька, но это же не сарделька».
— Печет? — Толя появился из кухни с дымящейся кастрюлей в руках.
— Почти нет уже, — сказала Анна. — А это что?
— А это будешь сейчас над картошкой дышать.
— Господи, — Анна села и сбросила на плед остывший горчичник. — Давай мы просто ее съедим, а?
— Но ты же можешь подышать, а потом съесть, — обиженно сказал Толя, пытаясь сунуть кастрюлю ей под нос.
— Не буду я кашлять и сморкаться в картошку, а потом ее есть!
— Что-то не красное совсем, — сказала Толя, глядя на Анну и ее обнаженную грудь.
— Я слышала, от новых горчичников и не должно быть красное, — заметила Анна, надевая обратно футболку. — Это же тебе не карательная советская медицина, Толь.
— Но хоть эффект есть какой-то? — поинтересовался Толя, следуя вместе с картошкой обратно на кухню.