Ливонская война
Шрифт:
Царь оценил усердие своего дворецкого; ещё до начала торжества, осмотрев приготовленную к пиру Грановитую палату, послал он ему бочонок редкого и дорогого вина — аликант, вывезенного из подвалов полоцкого детинца, а на пиру самого первого одарил яшмовым кубком в золотой оправе. Конечно, не одно лишь усердие вознаграждал Иван в своём дворецком: Захарьин-Юрьев был родным братом его первой жены Анастасии и приходился дядей его сыновьям от неё — царевичам Ивану и Фёдору, наследникам престола, и своим даром, особой честью ему Иван недвусмысленно давал понять, что кровная связь рода Захарьиных-Юрьевых с царским домом по-прежнему будет возвышать этот род над другими и даже рождение нового наследника не поколеблет положения рода его первой жены.
Иван положил кубок в дрогнувшие руки
— Сулился я голову тебе отсечь… Отсёк бы! Но в гроб тебя, боярин, положил бы золотой. Радуешь ты сердце моё! Дай Бог тебе пережить и своих, и моих врагов!
…Иван сидел на троне — сам повелел Захарьину поставить в палате золотой басмяный [185] трон: званы были на пир и иноземные гости, и Иван ни в чём не хотел уронить перед иноземцами своего государского чина и грозы.
185
Басма — особый способ обработки металла тиснением.
Трон стоял на высоком помосте, устланном коврами, перед троном — длинный, узкий стол, заставленный сплошь золотой посудой, посреди стола, прямо перед Иваном, — роговая чаша, из которой он пил сам, и два потешельных [186] кубка — их он отсылал со своего стола тем, кому хотел оказать честь.
Аршина на полтора возвышался царский трон и стол перед ним над остальными столами… Ивану видна была вся палата, и он был виден всем, и всё в палате было во власти его жестов, его движений, его голоса, его глаз — быстрых, пронзительных, всевидящих… Невидимые, но прочные, неразрываемые нити и неотторжимые, будто вживлённые в самую душу, тянулись от каждого сидящего в палате к его рукам, к его глазам, и каждый его взгляд, поворот головы, улыбка или нахмуренность, каждое его слово, каждое его движение дёргали, дёргали, дёргали эти впившиеся в душу нити и изводили, измучивали, исступляли, как боль, от которой невозможно было избавиться.
186
Потешельный — предназначенный в подарок.
Необычен был царь, ох как необычен! И неузнаваем, как будто приживил он своё лицо к кому-то другому и стал двулик, и душа его стала двоякой и ещё более непонятной, ещё более страшной. В поход уходил одним — вернулся совсем-совсем другим! И — этот трон на пиру!.. Только простодушный поверит, что поставлен он ради того, чтоб ему своего государского чина перед иноземными гостями не уронить. Знает он сам, что не так уж их много — простодушных, потому и повелел поставить трон — для своих повелел: своим, а не иноземцам тщится показать свой чин и грозу! Или — его одежда!.. Когда ещё так пышно облачался он?! На посольских приёмах, случалось, сиживал в простом кафтане, без барм [187] , и без венца, и без посоха, а тут обрядился в кабат [188] из венецейского петельчатого оксамита, шитого пряденым золотом; поверх кабата — золотое оплечье с финифтью, все в жемчуге, яхонтах, изумрудах; обязь [189] , осыпанная бирюзой и алмазами, с Тохтамышевой жемчужиной на пряжке…
187
Бармы — наплечные украшения великих князей, царей.
188
Кабат — вид великокняжеской (царской) одежды, кафтан, надевавшийся в особо торжественных случаях.
189
Обязь — драгоценный пояс, одна из великокняжеских (царских) регалий.
Знаменита была жемчужина, сверкавшая в Ивановой
Ещё отец Иванов, великий князь Василий, показывая жемчужину больно заносчивым иноземным послам, с гордостью и недвусмысленной назидательностью говаривал:
— Зрите, сие всё, что лишилось от Батыевой Орды… А Русь как стояла, так и стоит!
Иван после покорения Казани повелел было вделать жемчужину в казанский венец, предназначенный им для своего ставленника в Казани — касимовского царя Саип-Булата [190] , но потом передумал и приказал вправить жемчужину в пряжку своей обязи.
Слов своего отца он не повторял, но, когда требовалось напомнить о своём собственном величии и о величии Руси, он надевал обязь, и огромная жемчужина бывшего золотоордынского хана лучше всяких слов делала это.
190
Саип-Булат — более известен под именем Симеона Бекбулатовича.
Нынче тоже не без умысла надел он свою обязь, и кабат, и оплечье… Всем, кого он созвал сюда, в палату, и усадил у подножия своего трона, — всем без разбору: друзьям — чтоб ободрить их, врагам — чтоб устрашить! — решил он нынче напомнить, что мальчишка, дерзнувший пятнадцать лет назад назвать себя царём, стал царём и останется царём, и отныне только так — у подножия его трона будет вершиться их судьба и судьба всей Руси. Все уже знали, что день назад Васька Грязной приколотил над дверью думной палаты топор, и столько тайн сразу напридумывали о его происхождении, столько нашептали, наплели, изощряясь в догадках, что ни в чём уже не были уверены, и только о значении этого топора не нужно было много гадать…
…Иван, видя, что его дар лишил Захарьина речи и тот вместо пристойной благодарности вот-вот непристойно плюхнется на колени, поспешил упредить его:
— Так что же, боярин, довлеть ты потешен моим подарком? Иль тебе по душе иная моя посулка?.. Золотой гроб?!
Преданно, с восхищением глядя на Ивана, Захарьин-Юрьев приложил кубок к груди и почтительно поблагодарил его.
— А врагов, государь, пережить нет возмоги, — прибавил он. — Враги нарождаются каждый день, как мухи, и живучи они, государь, ой как!.. Врагов подобает всеродно и неутомимо прать… Прать, государь, какомога!
— Полно, боярин!.. — широко, притворно улыбнулся Иван. — Неужто страшны так недруги наши, чтобы дела свои оставить да обратиться на них?! Пусть себе гомозятся! Все их умыслы и раченья пустошны и тщетны… Ибо не на человека они восстают, но на дела его. А дела наши святы! Велением Бога нашего творим мы их, во имя веры нашей правой, во имя Руси, отчизны нашей, во имя грядущего дня! Недруги же наши помышляют токмо о дне нынешнем… Но приходящее днесь, днесь и отыдет! И в дне грядущем не будет им чести и жребия, ибо сердца их не правы перед Богом!
— Истинно, государь!.. — умилился Захарьин, хотя и понял, что это надменное равнодушие к врагам — всего лишь изощрённая нарочитость Ивана, хитрая уловка — не более, но уж очень проникновенно, убеждённо и страстно говорил Иван, и красиво (умел говорить Иван!), и Захарьин, даже понимая всю нарочитость Ивановой страсти, всё же проникся ею. — Твоё тщание, твои помыслы, дела твои — святы! И камень твой краеугольный, который отвергают недоброхоты и скудоумные строители, в грядущем здании [191] соделается главою угла. И как писано: тот, кто упадёт на сей камень, разобьётся, а на кого он упадёт, того раздавит!
191
Здании — здесь: то, что вообще будет создано.