Ливонское зерцало
Шрифт:
Так прошли несколько дней. Купеческий сын Николаус Конрад Смаллан с удовольствием гостил в Радбурге, всем видом своим и поведением являя, сколь рад он переменить, хотя бы и ненадолго, свою полоцкую жизнь, полную скучных обязанностей в торговой конторе отца, на красивую светскую жизнь, протекающую в крупном ливонском замке. Он заблуждался, конечно, неискушённый юноша, видя в радбургской жизни жизнь светскую, он не видел светской жизни в Ревеле или Риге, где на празднествах обычно собирались сотни кавалеров и дам, где неделями праздновались обручения и свадьбы, и можно было оказаться за столом с одним из бургомистров, и можно было с самим ландмейстером перекинуться парой слов или слышать собственными ушами мудрые речи епископа. Он не бывал в Ревеле и Риге, где знатные особы, бароны и баронессы, толпами ходили по улицам, где развлекались они в закрытых тавернах, слушая музыкантов и глядя представления бродячих актёров, оценивая шутки комедиантов, вкушая изысканные блюда и попивая вино с лучших южных виноградников. Он не бывал в этих больших городах, где устраивались для знатных особ игрища и состязания, где проводились публичные диспуты учёных мужей, и публика, не очень-то учёных
Барон Ульрих фон Аттендорн был в отношениях с молодым гостем любезен и предупредителен. Иногда, отвлёкшись от дел, подолгу беседовал с ним о том о сём и всё говорил, что вот-вот вернётся в Радбург Удо и тогда доброму Николаусу не будет скучно; уж выдумчивый Удо найдёт способ развлечься; а потом они вместе поедут к старому магистру в Феллин. Барон хотел, чтобы Николаус поехал к магистру непременно с Удо и объяснял необходимость совместной поездки опасностями пути. Однако Николаус начинал подозревать, что барон преследует здесь какие-то собственные интересы, что, возможно, он хочет не упустить липший повод показать своего Удо влиятельному старику Фюрстенбергу; и Николаус не имел ничего против, поскольку сам не торопился покидать Радбург.
Юная Ангелика была с Николаусом неизменно приветлива, но как бы... или ему это показалось... избегала его. Хотя Николаус тоже не очень-то стремился на женскую половину. Иногда они случайно сталкивались где-нибудь на лестнице, или в дверях каминного зала, или у полок с книгами. Тогда Ангелика, одарив Николауса смущённой улыбкой, сказав приветливое слово, под каким-нибудь предлогом спешила удалиться. И только вечерами в присутствии отца, за трапезой, как повелось, Ангелика позволяла себе разговориться с Николаусом. Девушка нравилась ему. Но она держалась на расстоянии, не давая Николаусу повода это расстояние сократить. Ему казалось иногда, сократи он сам, без позволения её, расстояние между ними, и Ангелика испугается.
Госпожа Фелиция не принимала участия в их совместных обедах, всё сказывалась больной. Она и правда выглядела нездоровой; даже искусно наложенные румяна не могли достаточно надёжно скрыть её бледности. Но случайных встреч не избежать в замке, даже в таком большом, как Радбург. При встречах с Николаусом баронесса всегда держалась напряжённо. Николаус заметил, что, с какой бы стороны он ни приблизился к ней, госпожа Фелиция всегда поворачивалась к нему правой стороной лица — как будто с левой стороной лица у неё было что-нибудь не в порядке, как будто там некрасивая родинка была, или тянулся по щеке обезображивающий шрам, или щека сплошь являла собой багровое родимое пятно. Однако он при удобном случае не разглядел там ни родинки, ни шрама, ни безобразного родимого пятна. Наверное, баронесса полагала, что с правой стороны лицо у неё красивее, внушительнее. Справа чуть выше была бровь, и глаз смотрел надменнее, строже. Так она, стоя по обыкновению к нему боком, бывало и заговаривала с ним, и говорила вежливые фразы, но в те моменты, когда другая женщина, гостеприимная хозяйка замка, сочла бы необходимым улыбнуться, госпожа Фелиция смотрела на Николауса холодно и цепко. От острого глаза её не укрывалась ни одна перемена у него на лице; впрочем, чрезмерная внимательность к переменам в лице юного гостя ничего ей не давала, поскольку юный гость сам был внимателен к переменам у себя на лице.
Хозяева замка были в обхождении с Николаусом подчёркнуто вежливы, многочисленная прислуга уважительна — столь уважительна, что прислуге этой ему даже не удавалось посмотреть в глаза. Слуги при встречах с гостем неустанно кланялись, служанки неизменно делали книксен, при котором на раз, на два отставляется назад ножка и делается лёгкое приседание и одновременно в поклоне скромно опускаются веки. Вообще Николаус отметил, что в замке работало довольно много женщин. Горничные девушки, кухарки, посудомойки, полотёрки, прачки, швеи, птичницы, молочницы... Ландскнехты, нёсшие несложную службу в замке, пользовались этим. Один раз Николаус видел, как какой-то стражник зажал молоденькую прачку в углу. Она, что было очевидно, не очень-то и сопротивлялась; по виду она отталкивала его, но при этом за плечи крепко держала. Когда Николаус проходил мимо, девушка быстро отвернулась, спрятала лицо, а стражник оглянулся и посмотрел на Николауса каким-то бессмысленным взглядом; сладкая улыбка на грубом лице стражника была для девушки.
В нише стены на повороте лестницы, ведущей на галерею, Николаус рассмотрел при свете дня статую Девы Марии — статую, о которой ему говорил Хинрик и которую он одно мгновение видел, поднимаясь в покои к барону. Статуя высечена была из чистейшего мрамора, высечена в рост человека и с великим тщанием до блеска отшлифованная. Байки про то, что это вовсе не Дева Мария воплощена во мраморе, а Эльфрида, жена Ульриха, Николаус слышал уже и от других из челяди. Он разговорился как-то со старым слугой, что нёс в тот первый вечер перед бароном подсвечники. Этот человек был ещё старше барона Ульриха, всю жизнь служил в замке и хорошо знал бывшую хозяйку его Эльфриду. Он и поведал Николаусу в подробностях печальную историю о безвременной смерти красавицы баронессы. Она умерла вскоре после рождения Отто — самого младшего из детей Ульриха. А от чего умерла, никто понять не мог — среди полного здравия повалилась супругу на руки и испустила дух. Даже опытный лекарь не смог объяснить эту смерть. Вся прислуга по ней скорбела и плакала, ибо Эльфрида была добрая госпожа — вот как Ангелика. О, и совсем не как госпожа Фелиция!.. А уж как барон горевал, то никакими словами не описать. Очень любил он это доброе сердце — красавицу-супругу. Дабы развеять тоску, он выписал из Риги поэта, и тот говорил ему об Эльфриде красивые слова и, подыгрывая себе на лютне, пел прекрасные нежные песни. Слушая его, барон ронял слёзы и не стыдился этих слёз. Он убивал время за кубком, временами восклицая: «Чтил я тебя, добродетель, но без Эльфриды ты только имя пустое». Барон говорил: для него жизнь без Эльфриды — что день без солнца, полон неизбывной печали, и что ночь без звёзд и луны, ночь мрачная, и что алтарь без божества, уж не алтарь, и церковь без креста, уж не церковь... о, жизнь без неё — не жизнь, а бессмысленное существование; и говорил он, что сам без неё — как птица без крыльев, как корабль без ветрил, как путник без пути, как герой без подвигов и будущего, как рыцарь без сердца. Он говорил это, а поэт это пел. Но от песен поэта становилось барону ещё горше, и в конце концов он поэта прогнал... В память любимой жены барон заказал на родине у себя, в Бремене, мраморную статую Девы Марии. И дал он мастерам в качестве образчика лик Эльфриды, написанный незадолго до её смерти искусным живописцем. Не сразу удалось мастерам-ваятелям то, что заказывал барон. Не раз, говорят, переделывали. Но барон Аттендорн щедро платил. И вот привезли однажды статую в Радбург и установили здесь. Кто знал Эльфриду при жизни, сразу узнали её в Деве Марии; говорили, что статуя потрясающе похожа на Эльфриду. А ещё теперь многие считают, что ваянная в Бремене Дева Мария очень похожа на Ангелику. Однако в том ничего удивительного нет. Почему же дочери не быть похожей на мать?
Николаус не однажды поднимался по этой лестнице на галерею. И всякий раз, так поднимаясь, Николаус ловил себя на мысли, будто он, смертный, поднимается именно к ней, к этой несравненной красавице со спокойным и чуть надменным лицом, на поклонение к ней поднимается, восходит к алтарю её, вознесённому в поднебесье, из мрака бытия земного, бренного, восходит он к свету вечной жизни, из неразумия к высокому стоянию духа, от человеческих злобы, зависти и подлости к кристально чистой, бескорыстной любви всесильного божества; он любить к ней поднимается или молиться. Но каждый раз взгляд Николауса натыкался на надменность, какая не могла быть присуща любящему божеству. Возможно, надменность эта происходила из холодности камня — очень белого и чистого, но мёртвого; будь фигура вылеплена из живого мягкого воска, она была бы теплее и, наверное, не осталось бы в ней места для надменности. Нельзя было не согласиться с тем, что статуя очень похожа на Ангелику; статуя была бы точной копией Ангелики, если бы не эта надменность.
Вечерами с лицом сосредоточенным и ясным, запёршись у себя в покойнике, Николаус при свете свечи или в малиновом тревожном свете зари рисовал на листе бумаги красивый замок Радбург. Как будто он птицей сумел подняться выше самой высокой — Срединной — башни и, паря в потоках ветра, ловя восходящие потоки воздуха могучими крыльями, кружил, кружил и рисовал, рисовал, и помечал разные важные мелочи — мостки и лесенки, бойницы и окошки, могущие служить бойницами, вороты и рычаги подъёмных механизмов, места расположения камер в стенах... Бойко скрипело перо. Красивый и величественный в неприступности своей вставал на бумаге замок Радбург.
Глава 18
Для воронов нужно иметь коршуна
47
Замковая рать, городовая рать, домосидное войско, крепостная стража, западная сила — гарнизон.
Как скоро понял Николаус, рыцарь Юнкер был уважаем не только владельцем замка бароном Аттендорном и его семейством, но даже и ландскнехтами, наёмниками, представлявшими собой во все времена сборище людей самого разного толка: от воинов совестливых и послушных воле начальника, от воинов, привыкших честно исполнять свой долг и отрабатывать немалую плату, до отчаянных вояк, коим война, как младенцу люлька или раку донный ил, и разношёрстных отъявленных негодяев, промышлявших воровством, обманом и подлостью и поклонявшихся только одному божеству — золотому тельцу. И вот даже эти последние, для которых и родитель не свят, и Папа Римский не указ и которым сам дьявол запанибрата, не могли про Юнкера слова худого сказать и подчинялись ему беспрекословно. Николаус присматривался к Юнкеру издалека. Человек этот, искушённый в воинском деле, был небольшого роста, но с очень широкими плечами и широкий же в кости, кряжистый. Тяжёл был рыцарь Юнкер — когда поднимался он по деревянной лестнице, обыкновенно громко и жалобно скрипели ступени. Но отличался он лёгкостью на подъём. Случалось стражник увидит что-нибудь неясное в поле, померещится что-то в утреннем тумане под стеной, и ударит он в тревожный колокол... капитан ещё только сапоги натягивает, ещё только надевает шляпу, а Юнкер уж возле стражника стоит и вместе с ним со стены смотрит. Николаус сам видел, как Юнкер забавы ради поднимал на плечо такое большое бревно, какое ландскнехты лишь втроём поднимали, видел, как катал Юнкер по одному из двориков неподъёмные валуны и как на досуге от нечего делать жонглировал четырьмя каменными ядрами. За руку здороваться с Юнкером опасались; знали: железная у Юнкера рука.