Ливонское зерцало

Зайцев Сергей Михайлович

Мартина сдалась, пожала плечами:

— Я о нём только хорошее думаю. Он ещё ни одного слуги не обидел. Он добрый господин. Обходительный и опрятный. Редко встретишь опрятного мужчину. И все руки распускают — такие потаскуны!.. А господин Николаус совсем иное. Он настоящий господин. Да вот как ваш отец, пожалуй... — потом служанка незаметно стрельнула в Ангелику глазами. — А вы, госпожа, что думаете о нём?

Ангелика, пряча смущение, отвела взгляд и принялась вновь перебирать собранные полевые цветы. Попался ей под руку синенький цветочек Kornblume [52] , и девушка поднесла его близко к своему лицу, посмотрела лепестки на солнце:

52

Василёк.

— У него такие чудные голубые глаза! Ты видела, Мартина?..

— Пожалуй, они, как море, — согласилась служанка.

Улыбнувшись тому образу, что сохраняла память, Ангелика взяла из корзинки жёлтый цветок Lowenzahn [53] :

— У него вьющиеся желтоватые волосы.

— Да, у него светлые волосы. Думается мне, такая же светлая у него и голова, — тихонько засмеялась Мартина. — И если он начнёт что-нибудь рассказывать, с ним не заскучаешь.

Нежные пальчики Ангелики остановились на цветке Kamille [54] , оторвали снежно-белый лепесток:

53

Одуванчик.

54

Ромашка.

— Когда он улыбается, я вижу такие белые зубы...

— Точно жемчуг, — подсказала с поспешностью Мартина.

Ангелика бережно вынула из корзины красный цветок wilde Rose [55] и насладилась его сладким ароматом.

— Он красив. Разве нет?

— Вы про цветок говорите сейчас или про господина Николауса? — не поняла Мартина.

Ангелика словно не слышала её.

— И он так спокоен, что возле него приятно быть.

— Почему же вам не подойти поближе и не побыть рядом?

55

Шиповник.

Ангелика не ответила, вернула цветок в корзину.

Но Мартина продолжала; Мартину, кажется, уж было не остановить:

— Должно быть, это не моё — низкой служанки — дело, но вы спрашивали меня, госпожа, вы настаивали. Извольте же выслушать, что я скажу... Быть может, вас смущает, что господин Николаус не барон, а сын купеческий? Зато он очень богат. Я сама слышала, как господин барон говорил Фелиции... — тут она замолчала.

— Что же? — не выдержала Ангелика. — Что отец говорил Фелиции?

Но Мартина всё молчала. Ангелика в нетерпении взглянула на неё и увидела, что служанка пристально смотрит куда-то в сторону.

Мартина сказала:

— Как странно, госпожа Ангелика! Мы о господине Николаусе говорим, и вот он, смотрите, сам идёт по дороге...

Ангелика оглянулась, увидела Николауса с Хинриком, проходящих вдалеке, и быстро отвернулась. Только Мартина видела, как зарделась она — стала как та самая wilde Rose, которую минуту назад держала в руках.

Сделав вид, что не заметила перемены в лице юной госпожи, Мартина продолжила:

— Я сама слышала. Господин барон говорил Фелиции, что Смалланы очень богаты — могут Радбург наш со всеми угодьями купить. И вот я думаю: если юный господин Смаллан захочет на вас жениться...

— Ах! Что ты такое говоришь!.. — вспылила Ангелика.

Но от опытного глаза Мартины не укрылось, что юной госпоже слышать её слова приятно.

— Он будто поклонился. Ты видела? — Ангелика сказала это, более не поворачиваясь к Николаусу.

— Видела. Да, поклонился.

— Не правда ли, он красив!

— Он очень красив. Не сомневайтесь, — глядела Мартина Николаусу вслед.

Глава 23

Каждое «почему» имеет своё «потому»

огда уж дремотные мысли Николауса стали сменяться образами сна, почудилось ему некое движение у виска — будто большая ночная бабочка, пролетая из тьмы во тьму, взмахнула над ним крылом. Он открыл глаза и увидел, что кто-то в светлой рубахе до пят, светлой, но неясной, словно не из нитей сотканной, а из лучиков звёзд, стоял совсем рядом с ним и смотрел, смотрел... Николаус сначала принял это видение за один из образов сна — за тот образ, что не поддаётся никакому объяснению, что не может быть ни при свете дня, ни во тьме ночи, но между тем он есть, он появляется, когда ему нужно, и исчезает, когда захочет, для него осязаемое — не осязаемое, видимое — не видимое, слышимое — не слышимое, ибо он не существует, но его можно и осязать, и видеть, и слышать, став таким же образом, бесплотным, сотканным из ночного света, неуловимым, как воздух, став таким же образом, которому не указ ни один из законов бытия... Кто-то стоял... или парил, невесомый, над самым полом, и смотрел на него, и не дышал... Николаус повернул голову и опять, как в прошлый раз, увидел над собой женщину с печальным ликом. С минуту назад она искупалась в сказочном лунном озере, в призрачном ночном свете, и теперь этот свет выдавал её в кромешной тьме спальни, отливал серебром. Или на лицо, на руки себе она нанесла некую волшебную мазь, источающую призрачный голубовато-серебристый свет, который словно завораживал и тем лишал силы, обездвиживал. Склонившись над ним, женщина смотрела на него, женщина им любовалась; так любуется мать собственным сыном; она может смотреть на любимого сына вечно, пусть он не из самых красивых, пусть он даже вовсе не красив, — для неё он лучший, свет души, отрада сердца. Николаус ясно видел, что у женщины двигались губы; она как будто говорила ему что-то. А он не мог расслышать. Эта женщина любовалась им, улыбалась ему и хотела что-то сказать не из этого мира; она была видением из того другого мира, который вроде бы здесь, рядом, но до которого, пока не призовёт к себе Всевышний, при всём желании не дойти, без помощи ангела Смерти не добраться. Удивительный сон, позволяющий увидеть, как неявное может стать явным...

Николаус закрыл глаза и повернулся на другой бок. Но в следующее мгновение, стряхнув остатки сна, обернулся. Не было возле него никакого образа...

Образ этот, призрак — невесомый, бледный, неясный в ночи — стоял теперь в дверном проёме. Николаус напряг зрение, стараясь его получше рассмотреть. Николаус сидел в постели и смотрел на это бесплотное видение, размытое пятно в слабом лунном свете, падающем из окна-бойницы. А видение будто смотрело на него.

Слуха Николауса коснулся тихий шёпот:

— Отик?..

Нужно было встать и пройти туда, в темноту. Но Николаус не был уверен в том, что не спит. Ему подумалось: поднимись он сейчас с постели — и мысль его, обернувшись ночной птицей, унесёт его во тьму, в другие места, в другие времена, в какие-то дальние дали и лишит возможности раскрыть тайну. Что за видение посещает его по ночам?.. Всё происходящее так не похоже было на явь. Он смотрел и смотрел, и ему казалось, что видение бледнеет и теряет формы и вот-вот рассеется, как дым, и Николаус упустит его.

Шелестом шёлковой ткани по комнате понеслось:

— Ты не Отик?..

Николаус смотрел и смотрел в темноту, и ему казалось, что видел он всё больше. Быть может, он видел сейчас даже то, чего не было. Ведь не было же никакой женщины в проёме двери, не могло быть, потому что он видел всё отчётливее: дверь была закрыта у неё за спиной. И он помнил, как запирал дверь накануне, ложась спать.

Так тяжело опускались веки, так неодолимо тянуло в сон... Или это уж был сон?

Но он как будто наяву слышал, прошелестела в крыльях летучей мыши ночь: