Ливонское зерцало
Шрифт:
А руки госпожи Фелиции, эти руки... Мартина полюбила их. Известно: даже кошка любит те руки, что ласкают её. Никто и никогда не делал Мартине так приятно, как делала сейчас госпожа. Руки госпожи были сильные и в то же время нежные, они были умные.
Когда тело Мартины уже горело и жадный огонь плоти её готов был поглотить всё, что к нему прикасалось, и даже то, что было близко, госпожа приступила к нанесению мази, подвинула ближе горшочек. Волшебная мазь была прохладная и как бы гасила жар тела, оттого была приятна необыкновенно. Мартина поймала себя на том, что сама уже мурлыкает, как кошка, как совсем недавно мурлыкала госпожа. Мартина почувствовала волшебную лёгкость во всём теле; ей почудилось, что ноги её уже от пола приподнялись, и она глянула на ноги свои, потом на себя в зеркало и удивилась, что ещё не летит, ибо чувство полёта уже пришло. Но, видно, рано ещё было, ещё не действовала мазь...
А вот на госпожу Фелицию мазь, кажется, действовать уже начала. Мартина от удивления вскинула брови. Госпожа ей говорила что-то, и губы госпожи сложились трубочкой и вытянулись вперёд, при этом удлинился нос и стал как сосулька; затем нос соединился с трубочкой-губами и так образовался огромный клюв — ну совсем как у цапли. Спустя несколько мгновений клюв уменьшился, разделился на нос и трубочку-губы, и лицо Фелиции стало прежним. Мартина рассмеялась:
— Вы такая выдумщица, госпожа!
Но с госпожой продолжали твориться необыкновенные чудеса. Должно быть, всё сильнее действовала на неё, всё глубже впитывалась мазь. Торжествующие глаза Фелиции вмиг увеличились и стали в пол-лица; только что круглые, они стали квадратными, как оттиск на талере. Белые руки обратились в серые крылья, в огромные крылья, расправившиеся до потолка. От могучего взмаха крыльев едва не погасли свечи. Но в свечах уж, пожалуй, и не было надобности, поскольку госпожа вся светилась и даже в самых дальних углах комнаты было в эту минуту светло, как днём. Озорная госпожа, удерживаясь в воздухе с помощью крыльев, несколько раз кувыркнулась, а потом ей вздумалось поиграть в чехарду, и она перепрыгнула через Мартину в одну сторону, потом назад. Вдруг крылья исчезли, а волосы госпожи обратились в ярко-рыжее пламя, и языки этого пламени взметнулись вверх. Когда Мартина уже готова была испугаться за госпожу и закричать, пламя погасло, а красивые волосы Фелиции стали сами собой заплетаться в косу; но едва коса оказалась заплетена до конца, она сама собой начала расплетаться — так же быстро и ловко, как только что заплеталась.
Мартине послышалось, что кто-то будто смеётся и разговаривает рядом. Она не думала до этого, что в покоях ещё кто-то есть. Девушка посмотрела вперёд — откуда слышала смех и голоса — и увидела прямо перед собой молодую, красивую, похотливую ведьму, на тело которой наносила из горшочка мазь старшая ведьма. От мази всё тело молодой ведьмы блестело; оно было красиво, как тело языческой богини, как тело Девы Марии, увековеченное в мраморе бременскими мастерами. Мартина глядела и глядела на это тело, на эту юную ведьму, и всё сильнее любила её.
Старшая ведьма говорила про любовника, который ждёт не дождётся, который... ах, как приласкает её! вот здесь и здесь... ах, как он будет нежен, ведь он так любит её, кобылку, а кожа у него мягенькая-мягенькая, бархатистая у него кожа, как крылья у летучей мыши... В бескрайнем море любви он подплывёт к ней сзади и под луной понимания, сладкого желания обхватит её, ягодку, и одной рукой приласкает ей крепенькую девичью грудь, а другой — гладенький животик; а она будет двигать сахарными ножками, но никуда не уплывёт от него, от своего любимого господина, никуда от него не денется...
И молодая ведьма, бесстыже кривя рот, сладострастно потягиваясь и изгибаясь, смеялась, смеялась.
Тут Мартина заметила, что не только с госпожой Фелицией творятся чудеса, но и с предметами, что их окружали. Огоньки свечей вдруг превратились в светляков и расползлись по столу, по зеркалу, по стенам; Мартина успевала, приглядывала за ними, опасаясь, как бы они не наделали пожара. А книга, до этих пор раскрытая, лежавшая у окна, сама собой захлопнулась, обратилась в большую жабу и, спрыгнув с подоконника на пол, поскакала к выходу. Чёрная шляпа, забытая в покоях госпожи бароном, ожила; из тульи её проклюнулась голова птицы, а поля выросли в крылья; шляпа расправила эти крылья, озорно и таинственно взглянула на Мартину, оглушительно каркнула и вылетела в окно. Затем уж совсем диво случилось... Со старинного гобелена вдруг сошёл к ним в комнату Фавн, красавец-юноша с козлиными ногами. Карие глаза его смотрели тепло, проникновенно, верхнюю губу покрывал тёмный пушок, неодолимая притягательная сила чувствовалась в его улыбке. Он до этого сам был частью гобелена, и разорвались позади него тысячи разноцветных нитей, эти же нити, соткавшие образ Фавна, завязались узелками у него на спине, те же, что остались разорванные позади него, колыхались туда-сюда, влекомые движением воздуха — гобелен как будто дышал. Простучали по полу изящные козьи копытца. Это Фавн, повелитель зверей, подошёл к Мартине. И когда он нежно обнял её, она поняла, что и ей он повелитель, поняла она, что уже безмерно любит его, и он может делать с ней, что захочет. Он красив был, как все прекрасные юноши, вместе взятые, красивы. Глаза его — были сама любовь, губы — сама нежность, дыхание — цветущий сад. И, целуя Мартину, Фавн словно бы жизнь в неё вдохнул, словно бы вдохнул в неё иную душу — цветущую, весеннюю; теперь, имея возможность сравнить, Мартина поняла, что до сего поцелуя не было у неё жизни, не было у неё души. И стало ей так легко и весело, ибо новая жизнь, её окружающая, уже не была жизнью служанки, а была это жизнь госпожи — вот такой, как жизнь госпожи Фелиции; теперь Мартина на равных стала с Фелицией, и Фелиция этому нисколько не противилась; более того: Фелиция, словно сама служанка, натирала тело Мартины, тело бесподобной красоты, мазью, и Фелиция, как и сама Мартина, любила её тело и ласкала её. В той прекрасной и похотливой молодой ведьме, что была сейчас там, за светляками, и готовилась к встрече с любовником, Мартина угадывала себя, узнавала себя, и любила её, и тянула к ней губы, и уже целовала её... Потом, покрутив головой, Мартина поняла, что целует зеркало, что себя целует в зеркале, в таинственном Зазеркалье. И Мартина расхохоталась. И Фелиция расхохоталась позади неё. Мартина увидела, что старая ведьма сидит верхом на молодой и хохочет. А потом она увидела, что молодая ведьма сидит верхом на старой и тоже хохочет. Красавчик Фавн остановил эту чехарду, приласкав обеих женщин. Он шепнул Мартине, что человек — тоже зверь и должен Фавну подчиняться. Но разве Мартина противилась Фавну? Нет, она, сама богиня из богинь, готова была поклоняться ему. И дабы это доказать, она опустилась перед Фавном на колени и обняла ему ноги, затем облизала ему копытца, парные, как у всех козлов; они были гладкие-гладкие, холодные, пахли навозом и почему-то молоком. Обрывки нитей, какие колыхались и трепетали в потоках жаркого воздуха, стали тут находить друг друга и завязываться узелками; одни нити удлинялись, другие укорачивались, третьи вытягивались из полотна гобелена. Поднявшись, Мартина обняла госпожу Фелицию, и они стояли так, обнявшись, две прекрасные ведьмы, любящие друг друга, и глядели на чудеса, происходившие с гобеленом, или точнее — на чудеса, гобеленом рождаемые. Красавец-Фавн тем временем подевался неведомо куда. Нити колыхались, сплетались и кудрявились, распрямлялись и множились, тянулись, обрывались и падали, завязывались накрепко, кружились, нити во что-то постепенно формировались. И скоро Мартине и Фелиции стало понятно — во что. Перед Фелицией улеглась на полу огромная чёрная собака и преданно заглянула госпоже в глаза, а перед Мартиной ожил большой чёрный козёл с винтообразными рогами...
Они уселись верхом: Фелиция на собаку, Мартина — на козла; госпожа сказала какое-то слово, которого Мартина не поняла, и они... вылетели в трубу. Мартина была уверена, что в тесной трубе они пообдерут себе все плечи и колени и испачкаются сажей. Но ничего подобного! И вовсе не тесной оказалась труба, и вовсе не испачкались Мартина с Фелицией, они были, как прежде, белы и свежи и сияли, будто звёзды... Будто звёзды, к которым они сейчас стремительно неслись.
Что-то мелькнуло рядом. Мартина оглянулась. Это бронзовый флюгер, венчающий башню-Медиану, остался... уже далеко позади. У Мартины аж дух захватило и вскружилась голова. А смех восторга от безудержного полёта, родившийся где-то у сердца, застрял в горле, ибо сильнейший ветер, ударивший в лицо, не давал смеху вырваться. Мартина покрепче держалась за рога козла, а Фелиция — за чёрные космы, покрывающие щёки собаки. Мартина видела, что ветер попадал собаке в пасть и раздувал ей щёки, и в оскале обнажались большие белые клыки, однако они не страшили, поскольку похоже было, что собака не скалилась, а улыбалась. Собака ещё и подмигивала Мартине — ну совсем как человек, ну совсем как дьявол...
Ночь стояла ясная, светлая; луна-царица золотым блюдцем сияла на тёмно-синем бархате неба; и видно было далеко. Чёрными пятнами расползались по земле леса, простирались поля, залитые лунным светом. На лугах какие-то юноши жгли костры, а возле них пощипывали травку высокие кони. Стройные, простоволосые девушки бросали бусы в ручей, потом, подняв лица, махали Мартине и Фелиции руками. Мартина махала им в ответ. Дабы не сорваться... с небес... она крепко сжимала голыми ногами горячие бока козла. Некие люди в чёрных одеждах — по двое, по трое, а то и целыми группами — брели по дороге в сторону деревеньки Пылау; на всех на них были долгополые плащи с клобуками, низко надвинутыми на лица. Иные шли с посохами, кто-то ехал верхом — на лошади, на муле, на осле и даже как будто... на верблюде. Откуда здесь, в земле ливонской, взялся верблюд? А тут ещё большее диво увидела Мартина: некий толстяк, тоже скрывающий свой лик под клобуком, ехал на свинье... Удивительно всё это стало Мартине: что за странные люди идут и едут куда-то глубокой ночью? что за нужда гонит их по дороге в то время, когда все, утомлённые дневными трудами, спят у себя в уютных постелях?..
И прокричала Мартина Фелиции:
— Кто эти люди? Куда они идут?
Фелиция только мельком глянула вниз; как видно, давно уже на подобные чудеса насмотрелась:
— Это наши люди, дитя! Наши ноги и руки, наши глаза, наши уши. Они — наши зубы кусающие и наши целующие губы. Они наша плоть для плети и наш карающий меч. Скоро ты всех их увидишь.
— Почему же они идут, а не летят, как мы? — всё любопытствовала Мартина.
Госпожа Фелиция улыбнулась снисходительно:
— А у нас в замке каждому ли позволено сидеть во главе стола?..
Было собака и козёл взмыли очень высоко, и Мартина, кроме неба, которое оказалось близко-близко, и земли, оставшейся позади далеко-далеко, больше ничего уже не видела. Тогда она посмотрела на Фелицию, на ведьму, на красавицу-ведьму, на красавицу... Подивилась Мартина: как не замечала она прежде, что Фелиция столь хороша, что прекрасна она! Ведь каждый день прислуживала ей и видела госпожу свою в разных видах. И всё ведьминское было Фелиции так к лицу: и косматая чёрная собака, и поблескивающая на коже мазь, и сама нагота... Тут подумала Мартина, что всё врут досужие люди про ведьм — будто ужасны ведьмы. Нет, ведьмы прекрасны! Врут, что во время полётов похищают ведьмы младенцев и будто пьют их кровь и тела их пожирают — чтобы лететь, чтобы летать. Нет, не похищала красавица Фелиция младенцев и не высасывала из них кровь и плоть их не пожирала. И сама Мартина — тоже уж ведьма — совсем о крови и плоти младенческой не помышляла. Летелось ей легко и радостно. Никогда ещё в жизни ей не было так хорошо.