Логика птиц

Аттар Фаридаддин

Следующей будет стоянка единобожия, это — стоянка тафрид [336] и таджрид [337] , когда приходят в эту пустыню, то все испытывают одно состояние. Увидишь большое количество или малое [338] — всё это числом «один» измеряется. Сколько ни множь один на один, результатом всегда получишь один. Вот и всё. Но этот «один» — не Единый, наверняка ведь ты так и подумаешь. Если Тот — вне границ измерений и чисел, то забудь об изначальном и бесконечном. Если утеряно изначальное, и если бесконечность — вечная, то остаётся ли что-то меж ними? Но если всё это [339] оказывается ничем, пустотой, то выходит, что всё это — лишь пустой лабиринт.

336

Полный отказ от себя.

337

Полная отрешённость от мира, очищение сердца от преходящего,

ради того чтобы посвятить себя Богу.

338

Например, много или мало людей по численности.

339

Здесь «всё это» означает обычную жизнь. В оригинале во второй строке этого бейта использовано слово «виток», «завитушка», и мы решили передать его значение сочетанием «пустой лабиринт». — Прим. изд.

Суфий расспрашивает безумца

«Что есть мир, опиши его», — спросил некий суфий безумца. «Этот мир полон позора и славы, словно воск, окрашенный сотней красок», — ответил тот. Если кто-то руками сомнёт этот воск, разумеется, неокрашенный воск вновь получится. Раз всё это — только воск, уходи, за этими красками нет ничего, кроме воска. Раз всё — в единстве, и нет двойственности, здесь не уместны уже ни «я» и ни «ты».

Абу Али и старуха

Пришла

старуха к Абу Али. Принесла бумагу, краплёную золотом, и сказала: «Прими её у меня». «Я себе дал зарок, — шейх ответил, — ни у кого, кроме Бога, не принимать ничего». «О Абу Али, — сказала старуха немедленно, — откуда же у тебя в глазах раздвоение?» На этом пути твоя обычная логика не сработает. Если у тебя нет косоглазия, прекращай видеть всё как стороннее. На этом пути мужчина не замечает «чужое», ибо ни Каабы, ни монастыря там уже нет. От Него исходит там откровение, и благодаря Ему упрочивается бытие ищущего. Он и мгновенья не видит, кроме Него, никого, и не считает никого вечным, кроме Него. И будет он в Нём, и от Него, и с Ним, и в то же время Он остаётся вне этих благ. Не утонувший в море единства не стал человеком, даже если полностью он как Адам. Любой человек — и духовный, и бездарь — имеет незримое солнце уже по ту сторону мира незримого. Наступит день, и это солнце заполыхает, хиджаб снимет с себя. Для достигшего своего солнца, будь уверен, прекращаются и зло, и добро. Пока ты есть, добро и зло с тобой рядом. Когда исчезнешь, покажется всё это безумием. Раз остаёшься ты в собственном бытии, увидишь и добра много, и зла, и длинный путь. С того времени, как из ничто появился, заложником своих влечений ты стал. Прекрасно было бы, как в начале времен, от этой жизни не иметь своей доли. Очищайся от непристойностей, затем, с ветром в руках, стань землёй. Неоткуда тебе узнать, что в твоём теле, какие в нём пошлости, какие огни. В тебе — скорпион со змеёй, тобой же покрыты, спят они, спрятавшись. Даже если с волос размером предоставишь им шанс, каждого превратишь в сотню драконов. Есть ад у любого внутри, наполненный змеями. Пока не вычистишь ад, всегда есть работа тебе. Если чистым покидаешь всё, одно за другим, заснёшь ты безмятежным в земле, иначе змея или скорпион будут жалить тебя до Судного Дня.

Мавр из Серахса

«О Боже! Я стар, удивлён, потерял я дорогу, — сказал мавр Серахси. — Когда раб состарится, его обрадуют, напишут о его свободе приказ и отпустят его. Побелели, как снег, мои чёрные волосы в твоём рабстве, о Падишах. Я — замученный раб, обрадуй меня, я постарел, дай приказ о свободе». «О ты, приближённый к Каабе, — некто сказал, — у того, кто хочет от рабства избавиться, должны исчезнуть его ум и долги, причём вместе. Брось этих двоих и шагай!» И мавр вдруг воскликнул: «О Боже, непрерывно хочу Тебя, ни ум, ни долг не нужны мне, и всё!» Затем он забросил дела и стал сумасшедшим, возликовал и хлопал безумно в ладоши. «Не знаю сейчас, кто я! — он восклицал, — я уже не раб, но кто я? Рабство исчезло, не осталось свободы, в сердце не осталось ни крупинки горя и радости. От качеств очистился, но не остался без качества. Я — ариф без марифата! [340] Уже не знаю о том, что "Ты есть я", или "я — это Ты", ибо в Тебе я исчез, и нет больше двойственности».

340

То есть «знающий, но без познания». Ма'рифат, пли ирфан — духов-

ное, мистическое познание.

Возлюбленный тонет

По воле случая чей-то возлюбленный в воду упал, и сразу же влюблённый в него прыгнул в поток. Когда оба добрались друг до друга, упавший спросил товарища: «О сумасшедший, положим, я свалился случайно в текущий поток, но зачем ты туда бросился?» «Я прыгнул в воду, — ответил тот, — ибо не отличал себя от тебя. Много времени утекло, пока исчезли сомнения в том, что моё "я" и твоё "я" стали единым. Ты есть я, или я есть ты, сколько можно говорить о двоих? Я с тобой, или я — это ты, или ты есть ты?.. Если ты будешь мной, или я непрерывно буду тобой, оба будем одним телом, вот и весь сказ». Пока твоё «я» на месте, любое познание — многобожие. Когда твоё «я» исчезает, вспыхивает единобожие. Ты в Нём исчезай полностью, только это — единобожие, это и есть тафрид, когда теряешь и само «потеряться».

Тайна Аяза

Стоял благоприятный, радостный день, в этот день Махмуд проводил смотр своих войск. Собралось в поле несметное количество слонов и пехоты. Султан поднялся на найденное для него возвышение, а с ним и Аяз с Гасаном [341] поднялись. Они втроём принимали парад. Лицо земли почернело от войск и слонов, словно саранча с муравьями перекрыли дорогу. Воочию таких войск мир не видал, до этого никто ничего подобного не встречал. Затем заговорил славный султан, обернувшись к своему приближённому Аязу: «Эй, сынок! Хотя у меня столько слонов и ратников, я весь — твой! А ты — мой султан». Хотя прославленный султан промолвил такое, Аяз молчал и был слишком бесстрастен. Не склонился перед султаном, не восхищался, что ему султан такое сказал. Гасан, возмутившись, воскликнул: «Эй, раб! Сам шах тебе почтение оказал. А ты стоишь так невежливо, не согнув даже спину в знак уважения, почему не блюдёшь уважение? Нет в тебе к шаху признательности». Услышав этот отзыв, Аяз заметил: «На это есть два ответа. Во-первых, если этот изумлённый перед падишахом склоняется, или падает униженно на колени пред ним, или, рыдая, говорит перед ним, выказывая себя перед шахом то выше, то ниже, — то всё это значит сравнить себя с ним. Кто я, чтобы отважиться на такое и в этом себя показывать? Ему и раб, и вознаграждение принадлежат, а я — кто? Все повеления из его рук исходят. Если за то, что ежедневно победоносный шах делает, и за эту милость, сегодня Аязу оказанную, во власть шаха отдадут оба мира, то даже они, я боюсь, не смогут возместить его милость. Каким лее на этом месте мне показаться? Кто я? И вообще, почему должен я себя демонстрировать? Не могу, как должно, ни уважить его, ни почтить — кто я вообще, чтобы с ним сравниваться?» Услышав эти слова Аяза, Гасан сказал: «О благодарный Аяз, ты молодец. За каждый миг пребывания при шахе — дам расписку! — ты заслуживаешь и сотню наград каждый миг». Затем Гасан добавил: «Каков же другой твой ответ?» «При тебе не положено его говорить, — ответил Аяз. — Но будь мы с шахом наедине, можно было бы высказать и этот ответ. Коль ты не настолько приближён, чтобы это услышать, как мне делиться с тобой? Ты ж не султан!» Тогда быстро отослал шах Гасана, и на фоне войск тот исчез. [Раз в этом уединении не было ни нас, ни меня, то нехорошо в нём оставить Гасана, даже если станет он волоском.] «Долгожданное уединение наступило, поделись же тайной, — сказал шах. — Расскажи мне о ней в своём особом ответе». «Когда шах своей наивысшей милостью обратит на меня, бедного, взгляд, — ответил Аяз, — от блеска луча этого взгляда исчезнет моё существование полностью. Сиянием солнца шаха смущённый, я тотчас и начисто исчезну с дороги. Раз не останется от меня ни имени, ни существования, чьи колени мне преклонять, выказывая почтение? Если ты в этот час заметишь кого-то, то уже не меня, а шаха мира. Если одну или сотню милостей ты окажешь, ты себе их окажешь господством своим. От тени, которая в солнце теряется, какого уважения можно ждать в любом отношении? Твой Аяз — твоя тень, что на твоей улице в солнце твоего лика потеряна. Когда раб себя потерял, его больше нет, всё, что хочешь, делай, ибо сам знаешь: его больше нет».

341

Абу Али Гасан ибн Мухаммад ибн Микаил, могущественный визирь султана Махмуда.

Стоянка изумления

Затем ты остановишься в пустыне изумления. Непрестанные сожаление и боль переполнят тебя. Каждой вздох вонзится в тебя подобно шипу, с потерей связан каждый проведённый здесь миг. Дни и ночи стонешь, болеешь и рыдаешь, и не будет тебе ни дней, ни ночей. Кровь польётся с корня каждого волоса, но уже, увы, не от ран от шипов. Здесь идущий — то угасшее пламя, то от боли растаявший лёд. В изумлении он приходит сюда, удивлённый, перепутав дорогу. Всё, что прежде думал он о единстве, исчезает, как и он сам. Если спросят идущего: «Пьян ты или трезв?», не окажется здесь его, чтоб ответить «да» или «нет». Он будет и внутри, и снаружи, и рядом, и заметен, и скрыт. Вечен он или тлен, или — сразу и вечность и тлен, или не прах и не вечность, или сам это он, иль не сам? Ответит: «Я не знаю вообще ничего, и о слове "знать" мне ничего не известно. Может, влюблён я, но не знаю, в кого. Не мусульманин я и не габр, но кто я? И о своей любви ничего мне не ведомо: переполнено сердце любовью или совсем оно опустело».

Шахская дочь и невольник

У одного хосрова, распростёршего власть до всех горизонтов, была дочь, подобная луне, в его дворце жившая. Своим изяществом, вызывавшим и у ангела зависть, она могла сравниться даже с Иусуфом с ямочкой! [342] Её локон поранил сотню сердец, будто

нитью связав кончик каждого её волоса с душами раненых. Открываясь, луна её лика словно в рай поднимала, затем возносила до Девы [343] , и когда лук бровей выпускал свои стрелы, восхищаться ей и царствие небесное начинало. Её пьянящие глаза наносили уколы, словно шипы, и многие трезвые падали из-за них на пути, а солнечный лик этой девы, подобной Азре [344] , даже луну в небе опережал на семнадцать азра! [345] Архангел неизменно был озадачен, видя два рубина её губ, насыщавших душу: когда они приоткрывались в улыбке, живая вода умирала от жажды и просила у них подаяния. На её подбородок взглянувший вверх ногами соскальзывал в яму беды, ставший добычей её подобного луне лика сразу падал в эту ямку, не имея верёвки. Однажды некий раб, сам подобный луне, поступил в услужение к падишаху. Раб был таков, что своею красой затмил луну с солнцем, воссоединив их в себе [346] . Во всех просторах мира не было равного ему в миловидности и, тем более, превосходящего в ней. Сотни тысяч людей на базаре и улицах поражались красоте этого солнцеликого. Однажды и девушка взглянула и увидела лицо раба падишаха. Отдала ему сердце, страдать начала, вышел её ум из-под занавеса. Но ум ушёл, и любовь покорила её, сладкая душа её горько страдать начала. Некоторое время размышляла она в одиночестве. Наконец начала волноваться, плавясь от страсти и горя разлуки, с охваченным сильным желанием сердцем. Владела она десятком наложниц. Великолепно разбирались те в музыке, а также на инструментах играли и пели, как соловьи, их голос душу бодрил, как голос Давуда. Поделилась с ними своим состоянием, отринув и честь, и стыд, и свою жизнь. Если у кого-то любовь к возлюбленным обнаруживается, не нужна ему будет жизнь в этом месте. «Если признаюсь в любви рабу, — вслух размышляла она, — поймёт он неверно меня, ибо он — несовершенный [347] . И это очень повредит моему достоинству, ведь подобная мне — не для раба. А если не открою свою тайну, погибну я жалко за занавесом. Сто книг прочла себе о терпении. Что делать? Нет больше выдержки, опускаются руки. Хочу наслаждаться стройным тем кипарисом, но так, чтобы сам он не узнал бы об этом. Если добьюсь своей цели, болезнь души вылечится согласно желанию сердца». «Не грусти!» —услышав признание, ответили сладкоголосые. — Приведем к тебе его ночью, тайком, так, что он сам не поймёт ничего». Отправилась одна из наложниц к рабу, распорядилась принести тому вино и бокал. Насыпала в бокал сонного зелья, и, разумеется, раб себя потерял, выпивая вино, утратил сознание, и у прекрасной наложницы вперёд дело сдвинулось. Весь день до ночи белокожий раб был пьян, забыв об обоих мирах. С наступлением темноты наложницы вошли игриво к нему. В постель уложили его, затем, совсем сонного, тайно к девушке перенесли. На золотой престол усадили его, посыпали ему голову драгоценностями. В полночь полупьяный раб открыл глаза, словно нарцисс распустился. Увидел дворец, полный красавиц, словно в раю, кругом стоят золотые престолы. Горят десятки ароматных свечей, а благовония жгутся, словно дрова. И кумиры поют вместе песни! Ум у раба потерял душу, а душа покинула тело. Той ночью он был в этом собрании, как солнце среди блеска свечей. Среди стольких удовольствий и наслаждений раб потерял себя в лике девушки. Он был удивлён, без ума и души, по сути, не будучи ни в этом мире, ни в мире ином. Сердце его влечением переполнилось, язык онемел, от радости душа к восторгу пришла. От любимого лица взора не мог отвести, слушая музыку, с обонянием, захваченным запахом амбры, и ртом, обожжённым влажным огнем. Девушка сразу передала ему бокал вина, вместо пирожных вслед за вином одарив поцелуем. На лице любимой застыл взгляд его, поражённого прелестью лица девушки. Раз его язык обессилел, проливал он слёзы да чесал свою голову. Но и девушка, подобная ангелу, каждый миг проливала на него слёзы сотнями тысяч. То подносила губам его своими поцелуями мёд, то перемешивала поцелуи будто с солью себя, без волненья и горечи. То играла бунтующими кудрями его, то очаровывалась магией прекрасных его глаз. Тот пьяный раб перед любимой пребывал с собою, но вне себя, с открытыми глазами. Раб любовался увиденным до тех пор, пока на востоке не забрезжило утро. Когда подступил рассвет и задул утренний ветер, раб, разрушившись, здесь потерялся. Когда уснул славный раб, немедленно был он водворён на прежнее место. Затем, когда белокожий раб понемногу стал в себя приходить, взволновался, не зная причины. Так предначертано было, и сожалеть об этом нет пользы. Хотя и так он был крайне беспомощен, но ещё беднее от этого стал. Разорвал нательную рубашку свою, выдернул волосы, посыпал землёй голову. Спросили у той таразской [348] свечи о его истории. «Ничего не могу рассказать, — он ответил. — Виденного мной наяву, пока был пьяным, разрушенным, никто никогда не увидит даже во сне. Того, что изумлённый пережил этот, не припомню, чтобы кому-то пережить довелось. Не могу рассказать о том, что я видел, не бывает тайны более странной, чем эта». Все просили: «Хотя бы о чём-то одном расскажи нам из сотни того, что ты видел!» «Я поражён изумлением, — тот отвечал, — что всё это видел вроде я, а вроде кто-то другой. Ничего не слышал из всего услышанного. Ничего не видел, хотя вроде я всё и видел». «Ты так взволнован и безумен, тебе снился сон?» — спросил некто, об истории не осведомлённый. (Не могу сам разобраться доподлинно, случилось это наяву или во сне. Не знаю, видел ли я это пьяным, слышал ли трезвым об этом. Не найти в мире более странного состояния, оно — не явное и не скрытое Состояние. Не мог)' о нём говорить, и молчать о нём не могу, и остаться не могу в изумлении между явным и скрытым. Ни на миг не прячется оно от души, и ни на миг не нахожу от него след, даже в размере крупицы. Видел я владычицу красоты, само совершенство, но ничей ум не ухватит его пониманием. Что такое солнце перед тем ликом? Крупица! Но только Господу ведома истина о том, как всё должно быть. Поэтому незачем дальше продолжать, раз не знаю, даже пусть и видел её я до этого. И раз не понять, я видел её или же нет, остаюсь я взволнован, между скрытым и явным.)

342

То есть у красавицы — ямочка на подбородке, у Иосифа — его колодец, названный Аттаром ямочкой.

343

Игра слов, связанная со следующим бейтом. В оригинале использовано арабское слово, означающее одновременно и брови, и девятый знак Зодиака.

344

Дева, персонаж предания, сюжет которого восходит ещё к эллинским ранним источникам.

345

В нардах — окончательная победа над соперником.

346

Образ связан с красотой заката в последний день каждого месяца, когда и луна не видна.

347

То есть не знатного рода, поэтому возгордится.

348

Тараз — город в Туркестане, где изготавливали красивые, ровные,

гладкие свечи.

Мать и умершая дочь

Мать оплакивала дочь на могиле её. Некто сведущий смотрел в её сторону. «Эта женщина опередила нас, мужчин, — заметил он, — ибо, в отличие от нас, действительно знает меру утраты, постигшей её, и из-за кого она потеряла покой. Хорошо ей, ибо знает, в чём дело, и знает, ради кого надо плакать». Сложна история у этого печальника, сутками напролёт сидящего в трауре. Не известна мне суть страдания моего: кого я оплакиваю горьким дождём? Я, так плачущий, даже не знаю, с кем разлучён, и поразился я этому. Эта женщина обогнала мяч [349] у тысяч, мне подобных, ибо дышит запахом утраты своей. А мне не удалось даже ощутить аромат Любимого, и это сожаление лило мою кровь, убивая меня в удивлении. На этой стоянке, где сердце исчезло и даже стоянка тоже исчезла, потеряно начало верёвки ума, у дома мышления потеряна дверь. Кто туда доберётся, потеряет и голову, и все четыре свои направления. Но если кому-то здесь удастся приблизиться к двери, главную тайну он обретёт в один миг.

349

В игре чуган.

Суфий и потерянный ключ

Суфий, проходя, услышал, как некто восклицает: «Потерял я ключ! Не находил ли кто здесь ключа? Ибо дверь заперта, а я на улице! Как мне быть? Если моя дверь заперта, что делать, неужели навсегда здесь сесть удрученным?» «Кто подучил тебя сожалеть? — спросил его суфий. — Раз знаешь, где дверь, уходи, пусть побудет закрытой. Но если останешься возле закрытой двери надолго, безусловно, кто-то и отомкнёт тебе дверь». Твоё дело простое, а моё — посложнее, горит от удивления моя душа. У моего дела нет ни начала, ни конца, никогда не было у меня ни ключа, ни двери. Прекрасно было бы, если суфий, сильно стараясь, и нашёл бы дверь, закрытую или открытую. Людям ни до чего нет дела, кроме воображения, что есть состояние, никому неизвестно. Кто скажет тебе, как мне быть? Нет, лучше скажи, как не быть — если доселе поступал неким образом, то прекрати!.. Попавший в пустыню изумления каждый миг испытывает бесконечное сожаление. Но до каких пор терпеть удивление и сожаление, и раз потеряны следы, как их мне найти? Я не знаю, а хорошо б знать, ибо если бы знал, изумлённым бы стал. Тут моя жалоба превратилась в благодарение. Неверие стало верой, а вера — неверием.