Лондон
Шрифт:
Перед свиданием леди Сент-Джеймс намеревалась побывать на обеде и посетить собрание. Мир света пребывал в безостановочном кружении, и такие особы, как леди Сент-Джеймс, будучи званы всюду, были обязаны показываться на люди.
– Для этого нас Бог и поселил здесь, – говаривала она с ясной улыбкой.
Роскошным домам и площадям полагалось быть людными; изысканному шоу надлежало длиться.
После же, вечером… Она глянула в окно.
Она считала, что может доверять прислуге, и гордилась смекалкой, проявленной в этом деле. Слуг обычно нанимал хозяин, а не хозяйка, но вскоре после заключения брака ей удалось убедить лорда Сент-Джеймса в его чрезвычайной занятости, и в результате дворецкий и экономка оказались у нее в долгу. Двое лакеев подчинялись дворецкому, но она позаботилась задобрить их, а служанки
Поэтому, если сегодня вечером сюда в отсутствие его светлости явится некий субъект и проследует в спальню ее светлости, куда его светлости было запрещено входить без ее дозволения («Это единственная вещь, – сказала она ему некогда, разыграв мелодраму, – единственная любезность, о какой я прошу»), ей можно было не волноваться о пересудах, подглядывании в замочную скважину и подслушивании под дверью. Ничто не нарушит тишины, разве что прозвучит в святая святых ее спальни легкое шуршание шелка, слабый скрип кровати, чуть слышный стон.
Бальтазар трудился над прической уже несколько минут, пока она обдумывала заманчивую перспективу. Наконец, убедившись в добротности планов, она позволила себе взглянуть на другую фигуру, находившуюся рядом. Помимо Бальтазара, в ее покои был допущен еще один человек, который сейчас молча сидел на стульчике в пределах досягаемости на случай, если ей вздумается развлечься. Что и случилось – она погладила его по голове. Это был круглолицый мальчик одиннадцати лет, одетый по примеру лакеев в красный камзольчик, и тот посмотрел на нее большими глазами, полными обожания. Его звали Педро. Он был чернокожий.
– Скажи же, Педро, тебе ведь крупно повезло, что именно я тебя купила? – спросила ее светлость, и мальчик с готовностью кивнул.
Ни один фешенебельный дом не обходился без симпатичной чернокожей игрушки вроде него. Педро был рабом.
Чернокожий человек возбуждал в Лондоне любопытство столетием раньше, но только не теперь. Об этом позаботились усердные британские колонии. Из Африки на сахарные плантации Вест-Индии и табачные – Виргинии ежегодно доставляли тысяч по пятьдесят рабов. Подобной торговлей занимались даже массачусетские пуритане. Такие грузоперевозки зачастую шли через Англию, и хотя крупнейшими работорговыми портами были Бристоль и Ливерпуль, добрая четверть приходилась на Лондон, где негритят покупали в качестве игрушек и домашней прислуги.
– Ну-ка, скажи мне, Педро, – дразнилась она, – ты меня любишь?
Формально мальчик был рабом, но жил со слугами, а те в аристократических домах катались как сыр в масле. Красиво одетые, с надежной крышей над головой, хорошей кормежкой и разумным жалованьем, они образовали элиту. Особенно преуспевали лакеи, так как их часто одалживали другим. Даже в крупнейших герцогских домах шеренги лакеев, выстраивавшиеся на приемах, состояли из слуг, большей частью заимствованных у благородных друзей. Чаевые бывали щедрые. Толковый лондонский лакей мог сколотить достаточное состояние, чтобы открыть свое дело. И раб Педро знал, что леди Сент-Джеймс, если ей вздумается, когда-нибудь возьмет и отпустит его на волю, открыв дорогу к преуспеванию. Чернокожие дворецкие и лавочники были уже не в диковину. Но попади он на виргинскую плантацию…
– О да, миледи!
И он покрыл ее руки восторженными поцелуями – вольность, ее развлекавшая.
– Я его купила, а он меня любит! – рассмеялась она. – Не волнуйся, мужчинка. – Она скосила глаза и прыснула. – Ты ведь уже становишься мужчинкой? Тебя никогда не продадут. Если будешь вести себя хорошо.
Леди Сент-Джеймс неизменно воображала, будто в Лондоне продается решительно всё и все. Рабы – на продажу, мода – на продажу, положение в обществе – за старые деньги, обязательно вперемешку с новыми в георгианском Лондоне. Даже титул мужа, подобно многим прочим, был некогда куплен. Супруг уверял ее, что голоса многочисленных членов палаты общин продавались ежедневно. Имелась только одна неувязка. Но именно она сейчас все глубже погружала ее в задумчивость.
Капитан Джек Мередит. Она поджала губы. Его оказалось трудно купить, а ей так хотелось. Очень хотелось. Заполучить его в личное пользование…
Ее мысли прервал стук в дверь. Когда Педро открыл, вошел ее муж.
Третий граф Сент-Джеймс пребывал не в лучшем расположении духа. Он прогнал Бальтазара и Педро. В руках граф держал пачку счетов.
Мужчина был ни хорош собой, ни дурен. Безликий, уродившийся в белокурую, стереотипно миловидную матушку. Не был он и глуп: его вложения, хотя и осмотрительные, оказывались прозорливыми, дела в Боктонском поместье шли хорошо. Он был активным членом палаты лордов, где выступал за вигов. А политики из вигов высоко ценили Ганновер-сквер. Граф был в напудренном парике и роскошно расшитом синем камзоле, который не скрывал респектабельного брюшка. Лорду Сент-Джеймсу недавно перевалило за сорок; лет через десять он мог приобрести наружность поистине внушительную. Его кисти, неизменно ухоженные, единодушно признавались изящными. Пачка счетов, которую он держал в левой руке, была изрядной. Он ограничился коротким поклоном жене и заговорил:
– Надеюсь, вы согласитесь, мадам, что я удовлетворяю большинство ваших желаний.
Леди Сент-Джеймс не ответила и только осторожно взглянула. Ей приходилось следить за своим языком. Она хотела, например, чтобы муж снес старый якобитский особняк в Боктоне. «Он совершенно не подходит для графа», – говорила она друзьям. На холме, откуда открывался вид на олений заповедник, намного лучше смотрелся бы георгианский особняк с портиком и колоннами, пусть даже вдвое меньше ею рекомендованного. Его же осмотрительная светлость все размышлял над этим и мог, насколько понимала леди Сент-Джеймс, согласиться. Он категорически не разрешал ей перестроить дом в стиле французского рококо. «Хотя вам отлично известно, что это писк моды», – без устали напоминала она. Пока ей даровали в утешение только гостиную с китайскими обоями. Его воле было подчинено столь многое, что супруга припоминала всего один случай, когда она добилась полного успеха, но никогда не признавала этого публично. Ей удалось изменить его родовое имя.
«Граф Сент-Джеймс» – это звучало отлично. Заурядная мисс Бархем была, конечно, захвачена перспективой стать графиней. Совсем другое дело – Дукет. Помилуйте, тот или иной Дукет значился на половине лондонских мемориальных плит: олдермен, член гильдии, купец. Графами они стали, но корни-то уходили в торговлю. И вот ведь странность: молодая модница мисс Бархем сочла это унизительным.
История – прислужница моды. На закате эпохи Стюартов младшие сыновья джентри по-прежнему, как было заведено, становились торговцами тканями и драпировщиками. Однако теперь они всеми силами старались этого избежать, предпочитая военную службу, которая едва ли существовала в прошлом, или Церковь, на которую их деды взирали свысока. В крайнем случае можно было податься в юристы. История услужливо дала задний ход и подкинула моде образчик в виде феодального рыцаря или римского сенатора, и с середины XVIII века высшие классы Англии искренне уверовали в максиму: «Джентльмены не занимаются торговлей». Сей исторический абсурд укоренился в умах на два столетия вперед.
Купеческие предки были забыты или вычеркнуты из святцев. Знатность стала несовместима с торговлей. Мода уступила здравому смыслу только в одном: джентльмен мог жениться на девушке купеческого рода. На пике надменности и снобизма эпохи георгианского лоска джентльмены и аристократы, включая даже герцогские фамилии, охотно и не таясь вступали в брак с купеческими дочками. Их ровня во Франции и Германии была бы опозорена. А этим наплевать. В Англии учитывалась только мужская линия.
Но все Сент-Джеймсы носили торгашескую фамилию Дукет, и мисс Бархем не могла с этим смириться. Юный граф, тогда без ума от нее – мисс Бархем бывала звездой на каждом балу, – сделал ей одолжение, переиначив оную на невозможный французский лад: де Кетт. Друзьям она сказала, что это древнейшее написание, искаженное временем; вскоре общественное мнение утвердилось в том, что родовая фамилия графа восходит к эпохе Нормандского завоевания. Иные предки рождены, иные – сотворены: де Кетты были не единственным подправленным родом.