Лондон
Шрифт:
Ее навела на мысль беседа с кормилицей. Для графини было, конечно, немыслимо кормить ребенка самой. Нашли цветущую молодуху, родившую месяцем раньше. И девушка по ходу разговора обронила:
– Молока у меня в избытке, миледи, хватит и вашему. Если только мое дитя не умрет. Тогда вашему достанется все.
– Что, много младенцев умирает? – спросила графиня. Она имела об этом смутное представление и никогда не задумывалась.
– Да сплошь, миледи, – ответила девушка. – Десятками на дню, в Лондоне-то.
Такому риску подвергались даже богачи; младенец мог погибнуть от любой лихорадки.
Далее ей понадобилась только сообщница. Найти ее не составило труда. Зеленоглазая нищенка из темного закоулка Ковент-Гардена, на которой остановилась графиня, понятия не имела, кто эта странная леди, закутанная в плащ, но пяти фунтов и обещания еще десяти по завершении дела было более чем достаточно, чтобы послужить и не задавать вопросов.
Прислуга на Ганновер-сквер пришла в удивление, когда через два дня после отъезда супруга ее светлость вдруг всполошилась.
Хозяйка заявила, что ребенок болен. Обвинялась кормилица. Девушку выгнали. Срочно понадобилось козье молоко.
– Никто, кроме меня, к ребенку и близко не подойдет! – твердила миледи.
Такой ее никогда не видели. Было предложено послать за нянькой, за доктором. Она как будто обдумала это, но решила, что нет. Никому она не доверяет. И вот на рассвете разнесся вопль. Ее светлость сбежала по лестнице, вконец обезумев и держа младенца завернутым в шаль. Последовала команда: за час подготовить скорую почтовую карету. Она едет в Боктон. Изволите ли – в Боктон, который терпеть не могла, да в такую рань! С собой она забирала лишь кучера и грума.
– Свежий воздух! – вскрикивала она. – Ребенку нужен воздух! Отвезти его на природу, и сразу поправится!
Затем она помчалась с младенцем на площадь – кто посмел бы ее удержать? – и отсутствовала без малого час.
Далее была безумная гонка. Карета прогрохотала по Лондонскому мосту, пересекла Саутуарк и вылетела на старую кентскую дорогу, которая уходила к пустынным высотам Блэкхита и вытянутому холму Шутерз-Хилл; грум был за форейтора и побаивался разбойников; пролетал час за часом, и они останавливались только переменить лошадей: сначала в Дартфорде, а после – в Рочестере. Ее светлость загнала их, ни разу не вышла из экипажа даже во время стоянки, потребовав только ночной горшок. Мартовским днем, уже в сумерках, они наконец достигли Боктонского имения, где удивленной экономке пришлось спешно готовить покои для ее светлости, в которых та немедленно скрылась, прижимая дитя к груди.
Сильнее же всех изумился врач из Рочестера, вызванный утром, который объявил:
– Ребенок уже как минимум сутки мертв!
Но леди Сент-Джеймс была не в себе и знай твердила без памяти, что теперь, на свежем воздухе, ребенок поправится, и доктор предусмотрительно забрал с собой крохотное тельце.
Лорд Сент-Джеймс вернулся с севера через десять дней и обнаружил, что наследник благополучно погребен в церковном дворике по соседству с Боктонским оленьим заповедником, а жена,
Такими были мрачные воспоминания, навалившиеся на миледи в ее одиноком бдении в спальне дома на Ганновер-сквер почти восемь лет спустя, после безупречной укладки волос.
Она не испытывала никаких чувств к родному ребенку, которого обменяла на мертвого в ходе утренней отлучки. Когда женщина из Ковент-Гардена спросила, как с ним поступить, лишь прошипела: «Да как угодно! Я больше его не увижу». И не увидела. Графиня твердила себе, что не убивала его. И просто надеялась, что того нет в живых.
Но это было давно. И – тсс! – вошла камеристка, чтобы помочь ее светлости переодеться к выходу в то самое роскошное платье.
Айзик Флеминг имел серьезную причину ликовать. Леди Сент-Джеймс сделала заказ не меньше чем на тридцать фунтов; поскольку он знал, что гора пирожных, ей посланных, была отменного качества, то мог рассчитывать на расцвет своего дела. Подобно многим, кому не выпало счастья обслуживать подлинно светскую клиентуру, Айзик Флеминг воображал, что аристократы всегда исправно платят по счетам.
– Уж наверное, – сказал он дома, – она порекомендует нас друзьям.
Нынешние устремления Айзика Флеминга не отличались размахом, но были конкретны. Он хотел себе магазин с полукруглым фасадом.
Во времена его деда, когда семья еще обитала в костюмерной, такого не существовало. После пожара деревянные лавки старого Лондона начали вытесняться выстроенными в ряд, построенными из кирпича магазинами, но это были большей частью незатейливые строения – обычный прилавок, полки с товаром да грубо отшлифованные половицы. Но совсем недавно наметились перемены.
Мальчишкой Айзик часто выходил через ворота Ладгейт на Флит-стрит и добирался до старинной церкви Сент-Клемент Дейнс, за которой улица расширялась и превращалась в проезд, тянувшийся мимо старого дворца Савой и известный как Стрэнд. Ему нравился Стрэнд: светское место, полное всяких радостей вроде греческой кофейни, «Нью-Чёрч-чоп-хаус» и прочих заведений, где собирались адвокаты и джентльмены. Но главным предметом его внимания был узкий домик, зажатый между другими, куда он отваживался заглянуть всякий раз, когда пробегал мимо: чайный магазин «Твайнинг». Там торговали только чаем, но обставляли это на удивление красиво и элегантно. В окне выставили огромные расписные банки; бочонки, стоявшие внутри, витиевато подписали; на прилавке разместились весы, гирьки и узорчатые чайные коробочки. Не магазин, а произведение искусства.
– Хочу такой же, когда вырасту, – говаривал Айзик отцу.
И так как через несколько лет он попросился в скромные пекари, отец рассудил, что сыну уже ни к чему магазин столь шикарный, но не учел рвения мальчика. Не прошло и года, а тот уже открыл собственное заведение по соседству с трактиром «Старый чеширский сыр» и занялся пирожными. Они получались отличные. Спустя какие-то годы он выручал за них больше половины от ежедневной выпечки хлеба.
– Твоя единственная ошибка в том, – предостерег отец, – что ты слишком щедро вкладываешься в пирожные. Они едва окупаются.