Лоуни
Шрифт:
— Эстер, пришло время смириться с тем, что Хэнни такой, какой есть, и будет таким всегда.
— Я не могу с этим смириться.
— Мы завтра возвращаемся домой. И я думаю, что там мы и должны оставаться. Нам не следует больше сюда приезжать. Это нехорошее место.
— Что значит нехорошее место? Мы годами сюда ездили.
— Это значит, что я не верю, что Эндрю здесь может стать лучше.
— Почему?
Родитель посмотрел на меня, потом опустил взгляд на руки.
— В той комнате, рядом с кабинетом… — начал он, и Мать вздохнула. — Нет, Эстер, выслушай
Лицо Матери окаменело, и она ждала, что скажет муж.
— Перед тем как мы отправились в обитель, я пошел запереть ее и увидел, что на штукатурке рядом с кроватью нацарапано имя.
— И что?
— По всей видимости, это имя той девочки, которую они тут держали.
— Вероятно, так оно и есть.
— Дело в том, что, когда я отодвинул кровать от стены, чтобы лучше рассмотреть его, оказалось, что там еще четыре имени.
— Значит, они все были больны. И что с этого?
— Они все умерли, Эстер.
— Не говори глупости.
— Это правда. Каждое имя перечеркивала царапина, и…
— И что?
— Я понимаю, что ничего этим не сказал. Я и не имел это в виду… Но я нашел несколько писем.
— Писем?
— В коробочке под кроватью. От Грегсона гувернантке этих детей. Он спрашивал, стало ли детям лучше, смогут ли они скоро вернуться домой.
Мать потерла глаза:
— Для чего ты мне все это говоришь?
— Эстер, это была не единственная комната для карантина. Речь идет о всем доме. Грегсон строил его не как свой дом, а как хоспис.
— Конечно, это был дом, — возразила Мать.
Родитель покачал головой:
— Грегсон никогда не жил здесь сам, он построил его только для того, чтобы гувернантка могла водить детей в обитель.
Мать с раздражением посмотрела на мужа:
— Я по-прежнему не понимаю, какое отношение все это имеет к нам.
— Как же ты не понимаешь? Грегсон продолжал настаивать на том, чтобы гувернантка водила детей в обитель, даже когда стало совершенно ясно, что надежды на улучшение нет.
— Грегсон сохранял веру. Вот это мне совершенно ясно.
— Речь не о вере. Речь о том, чтобы понять, когда следует признать поражение.
— Поражение?
— Прежде чем кто-то пострадает.
— Я не отступлюсь от Эндрю. Куда это нас заведет?
— Эстер, этот бедняга в конце концов сошел с ума, потому что не смог ничего изменить.
— Я знаю, что я не могу что-то изменить, — отрезала Мать. — Я не говорю, что я могу что-то сделать. Я прошу Бога.
Родитель вздохнул.
Мать оттолкнула его руки:
— Оставь меня в покое.
— Эстер!
— Оставь меня наедине с моим сыном.
— Не делай больше этого с ним. И себе дай покой. Поедем домой завтра, как можно скорее. Это не вина Бернарда, что все в эту неделю пошло вкривь и вкось. Всему виной это место. Оно проклятое. Оно не приносит нам добра.
— Послушай! — Мать внезапно схватила Родителя за запястье. — Возможно, твоя вера рухнула вместе с верой отца Уилфрида, но не пытайся также разрушить и мою.
Родитель
— Знаешь что? — сказала она, слегка улыбаясь. — Я думаю, ты просто боишься.
Родитель перестал бороться с ней:
— Нет. Не я.
И он кивнул в угол комнаты, где под полками с камешками и деревяшками, обхватив колени руками, сидела горилла.
* * *
Хэнни с тех пор изменился до неузнаваемости, и хотя я и вижу в нем что-то от него прежнего, это всегда заметно по его глазам. Существует, я полагаю, некая открытость чувства, которая выдает нас всех. И там, в этой комнате в «Якоре», за глупой маской во мне прятался страх, который мне предстояло осознать много лет спустя, когда меня арестовали той ночью около дома брата. Страх, что меня заберут и я не смогу защитить его. У него, конечно, есть Кэролайн и мальчики, но я по-прежнему нужен ему. Это очевидно.
Не сказать чтобы Бакстер согласился. Он, кажется, подумал, что у меня что-то вроде нервного срыва.
— Тем не менее у нас есть определенные достижения, — сказал он, когда я был у него последний раз.
День в начале ноября выдался сырой и ветреный, и как раз через несколько дней у Стылого Кургана обнаружили младенца. Конский каштан напротив окна кабинета Бакстера тяжело раскачивался туда-сюда, простирая длинные желтые ветви над теннисным кортом внизу. Он уже закрылся на зиму. Сетки убрали, белые линии разметки были погребены под опавшими листьями. Бакстер — член клуба, как вы, очевидно, догадались. Это как раз такое место. Врачи, дантисты, академики. Бакстер рассказал мне, что играет в смешанных парных матчах с партнершей — аспиранткой, специализирующейся в древнем иврите. Прелестная девушка. Очень спортивная. Могу представить, как Бакстер пожирает глазами ее колыхающийся зад в момент, когда они ожидают подачи.
Он стоял у окна с чашкой дарджилинга, глядя, как дерево качается под дождем.
Наверху на камине тикали часы, а внизу огонь с треском пожирал березовые поленья. Бакстер сделал глоток и снова поставил чашку на блюдце.
— Вы все так же себя чувствуете? — спросил он.
— По всей видимости, да.
Он снова посмотрел в окно и улыбнулся:
— Это вежливое «нет»?
— Это вежливое «вы мне скажите».
Бакстер тихо засмеялся и опустился в кожаное кресло напротив меня.
— Вы не обязаны соглашаться, старина, — сказал он. — Ваш брат платит мне не за то, чтобы я заставлял вас плясать под свою дудку. Мне бы хотелось думать, что вы недавно некоторым образом завернули за угол.
— И в каком направлении?
— Я думаю, — сказал он, выпив чашку и поставив ее на стол, — что вы начинаете действительно понимать тревоги вашего брата по вашему поводу.
— В самом деле?
— Мм… — продолжал Бакстер, — думаю, что да. Думаю, если бы я спросил вас, вы бы мне все объяснили весьма красноречиво.