Лоуни
Шрифт:
Вокруг меня все стонало и ревело. Море бросалось на берег пенистой волной. Мимо в серой воде проносились коряги и водоросли, они кувыркались, расщеплялись, а потом засасывались течением в морскую глубину.
Справа я различил одну из тех временных троп, которые вода и ветер, объединившись, намывали временами в Лоуни. Это были длинные хребты песка, которые могли быть видны только при высоком приливе, когда только они одни и возвышались над водой. Я переправился через вязкий песок, поднялся на самую высокую точку песчаного хребта и увидел, что тропа длинной лентой вьется в сторону Стылого Кургана.
Однако
Почва под ногами ускользнула, и я погрузился в воду.
Дыхание схватило, как от удара, холодом, в паху вместо живой плоти я ощутил твердый комок. Меня тянуло вниз, в тяжелую стылую воду, и я бил ладонями, стараясь ухватиться за что-нибудь, за какой-нибудь кусок пластика или дерева, за который я мог бы держаться, но вода все выбивала из пальцев, и мне не оставалось ничего иного, как плыть изо всех сил к берегу Стылого Кургана.
В те времена я неплохо плавал. Я вполне выносил холодную воду и не боялся глубины. Вокруг немного нашлось бы ручьев и водоемов, которые бы я не исследовал. Но ласковые воды Хайгетских — это было одно, и совсем другое — Лоуни. Море яростно вздувалось, окружая меня со всех сторон, и как будто стремилось затянуть меня под воду. Казалось, там что-то шевелилось, хватало и засасывало одновременно. Я пригоршнями глотал соленую воду и, давясь, выплевывал ее в приступах яростного кашля. Горло и нос у меня горели.
Казалось, я совсем не двигался вперед, и после новых отчаянных попыток приблизиться к берегу мне пришло в голову, что я достиг той точки, когда начинаешь тонуть — борешься, уходишь под воду, снова всплываешь. И тогда паника охватила меня. Я почти не чувствовал своего тела. Пальцы скрючились и окоченели. Скоро я слишком устану, чтобы двигаться. И что потом? Боль в легких. Тишина. Ничего!
Еще одна серия отчаянных ударов по воде — и небо, Стылый Курган и мелькающий горизонт встали вертикально сначала в одной последовательности, потом в противоположной, но в яростной борьбе за жизнь на этих исполинских качелях я осознал присутствие какой-то фигуры на берегу. Потом она ускользнула в темноту под водой, но вскоре берег и фигура появились снова — и неожиданно ближе. Что-то было толчком брошено мне. Я протянул вперед руку и понял, что мои пальцы уцепились за потертый кожаный ремень. Я почувствовал, как что-то более сильное, чем прилив, тянет меня. Руки и ноги наконец заскребли по прибрежной гальке, и вот уже море ослабило свою хватку. Надо мной стоял Хэнни. Я выпустил ремень винтовки, и брат опустился на колени и коснулся моего лица. Я с трудом мог дышать. Вместо слов из горла вылетали неясные звуки. Хэнни сложил пальцы чашечкой и прижал к уху, желая, чтобы я повторил то, что пытался сказать, но я оттолкнул его, и он отошел к камням и сел, положив винтовку на колени.
Все еще дрожа, я стащил куртку и свитер и изо всех сил выкрутил их, чтобы выжать воду.
— Почему ты ушел вот так? — наконец выговорил я. — Почему ты не сказал мне, куда ты идешь?
Хэнни смотрел на меня.
— Ты идиот, — продолжал я, оборачиваясь в сторону песков, которые теперь полностью исчезли под водой. — Мы сегодня утром должны ехать домой. И как, черт тебя побери, мы теперь
Хэнни похлопал по карманам и достал своего пластикового динозавра.
— Ты всегда просишь прощения, Хэнни, — вздохнул я, — но только почему ты не можешь сначала подумать, прежде чем что-то сделать?
Хэнни долго смотрел на меня. Потом он наклонил голову и, порывшись в карманах, вытащил маску гориллы. Я подошел к нему и отобрал маску, прежде чем он надел ее.
— Ничего ты не боишься, Хэнни, — сказал я. — Ты ведь не боялся, когда прокрался тайком из дому без меня? Не боялся сам прийти сюда?
Брат вряд ли отдавал себе в этом отчет, конечно, но я был все равно зол на него. Больше, чем следовало бы. И я бросил маску в море. Хэнни взглянул на меня и бросился к воде, стараясь вытащить маску при помощи винтовки. Он несколько раз пытался зацепить ее, но она наполнилась водой и исчезла. Он обернулся и взглянул на меня так, как будто хотел ударить меня. Потом остановился и посмотрел в сторону «Фессалии». Затем поцеловал ладонь.
— Нет, Хэнни, — сказал я. — Мы не можем туда идти и встречаться с ней. Больше не можем. Мы должны держаться подальше от этого места.
Он снова поцеловал ладонь и показал в ту сторону.
— Иисус Христос, Хэнни! Ты что, не понимаешь? Если нас найдут здесь, нам будет плохо. Мы должны сейчас спрятаться здесь, пока не наступит отлив. И тогда никто не узнает, что мы здесь были. Дай мне винтовку. Я буду караулить.
Хэнни отвернулся и прижал винтовку к груди.
— Хэнни, отдай.
Он покачал головой.
— Я не могу доверить ее тебе. Ты повредишь себе что-нибудь. Отдай винтовку.
Брат повернулся ко мне спиной. Я схватил его за руку и выкрутил ее. Он дернул руку и с легкостью освободился, пихнув меня на землю.
Хэнни помедлил мгновение, а потом замахнулся на меня прикладом винтовки, и, когда я поднял руку, чтобы защититься, он жестко схватил меня за запястье.
На лице Хэнни мелькнуло беспокойство, когда он понял, что мне больно, но он тут же повернулся и зашагал через вереск.
Я позвал брата. Он больше не обращал на меня внимания. Я надел промокшую насквозь куртку и пошел за ним, спотыкаясь о длинные переплетенные стебли травы и оступаясь в торфяных вымоинах. Я схватил Хэнни за рукав, но он отмахнулся и продолжал идти дальше, непреклонный, сосредоточенный, таким я никогда раньше его не видел.
С моря наступал плотный туман, и я предположил, что Хэнни побоится двигаться дальше. Но, несмотря на сгущающуюся серую мглу и воцарившуюся в этом месте тишину, Хэнни продолжал свой путь, делая широкие шаги, перепрыгивая через болотца и лужи, пока наконец не показались развалины старой фермы или амбара — уже невозможно было определить, что раньше стояло на этом месте. Остались только прямоугольник разрушенных стен, внутри валялись камни и черепица от крыши. Возможно, когда-то здесь жили люди. Они питались тем, что выбрасывало море. Молились в часовне. И пытались «приколоть» Бога к острову, как кто-то приколол булавками бабочек в нашей комнате в «Якоре».