Ловец удовольствий и мастер оплошностей
Шрифт:
Свои собственные связи в журналисткой среде, – а некоторые ее представители хорошо относились скорее не ко мне, а к Мишель, моей бывшей жене, давно мною брошенной, – я приберег про запас. Еще пригодятся. Не сказал я Эстер и о том, что этот же опус я пытался предлагать до нее во Франции, в Германии и еще в некоторых странах, разослав рукопись примерно в сорок издательств. И никто, кроме одного литературного агента, даже пальцем не пошевелил, чтобы хоть что-то мне на это ответить. Это лишь показывает, какой бурный спрос держится на литературу шестой части суши, как только «империя зла» пожелала всем лучшей жизни. А может быть, и на литературу вообще, что, конечно,
Позднее моим издателем было предпринято еще несколько попыток поддержать издание. Так я попал на радиопередачу. В помещении радиостанции, куда меня сопровождала собственной персоной красавица Эстер, всех участников и сочувствующих почивали аперитивами. Все сидели одним скопом в зале с микрофонами, и официант развозил напитки в тележке.
Выпив натощак виски, я понес в микрофон несусветную ахинею об «отсталости» современной французской литературы, которая якобы всё еще топчется на повествовании, увязает в болоте реализма и не желает видеть и понимать, что после всего написанного в послевоенные годы, и не только во Франции, художественная книга просто не имеет права быть обывательской, не может заигрывать со средним классом, с его мещанскими вкусами или с полным их отсутствием. Средний класс, видите ли, не любит грустных историй. Так пусть ходит развлекаться в цирк с оркестром, смотреть на клоунов с акробатами. На праздники приезжает даже московский… Никто почему-то не попытался воспротивиться моей дерзости – довольно несправедливой, высокомерной.
Еще как-то раз я очутился в городской библиотеке перед целым залом читателей. Своих ли, чужих ли – поди разбери. Собравшиеся буквально засыпали меня вопросами. На многие из них я бы и сам не прочь был услышать ответ. Но мне всё же пришлось отдуваться, раз уже мне оплатили дорогу и отель. Стараясь соблюдать чувство меры, я даже пытался разъяснять во всеуслышанье, что не такой я известный автор, за какого меня здесь выдают. Но в это почему-то вообще никто не верит, когда это говорится вслух перед людьми еще более безвестными…
Показывая мне статистику продаж – около четырехсот экземпляров за первые два месяца, – Эстер уверяла меня, что по-другому быть и не может. Хороший текст любого автора никогда не расходится лучше. Если конечно его не протащили, как правило за уши, на какую-нибудь премию. Если за год уйдет тысяча или две – это вообще, мол, оптимальный результат для такого издания, для Франции. Но я-то знал, что всё это басни. Срок жизни книги на рынке Франции уже в те годы стал приближаться к трем месяцам. Так что поминай как звали, говорил я себе.
Светленькое клееное издание, отпечатанное на толстой пухлой бумаге с легким кремовым оттенком и на ощупь слегка шершавой из-за высокой волокнистости, да еще и с хорошим добротным запахом, который напоминал мне что-то школьное, беззаботно-домашнее и одновременно унылое, как давние пионерские песни, – свое я, как ни крути, получил и в глубине души, как только я свыкся с положением вещей, я поумерил свои амбиции и стал дорожить книгой больше живота своего.
Де Лёз – если уж вернуться к московским французам – вечера просиживал у печки тоже с книгой и со стаканом виски. Когда же виски закончился, мы довольствовались чилийским красным вином, и оно по-прежнему оправдывало мои надежды. Мое общество ему всё же должно было скоро наскучить.
К Жан-Полю он так и не переехал. Не хотел бросить меня одного в жизненной распутице. После того как я отогнал арендованный «шевроле» в пункт проката, чтобы не платить за простой машины во дворе, в город мы ездили иногда на такси. Он – по своим делам. Я – по своим. Это выглядело довольно нелепо, потому что возвращаться нам приходился вместе, на такси, поздно вечером.
Озеро за окном медленно оттаивало. Лед по-прежнему покрывал всю поверхность, хотя и приобрел зеленоватый оттенок, довольно необычный, изумрудный. А вокруг разлилось другое озеро. Снег таял, но вода не уходил. Из-за луж, кое-где по колено, даже трудно было ходить за покупками, за хлебом. Газоны же быстро оголились. На кустах трогательной подростковой сыпью полезли почки. И произошло это всего за пару дней, прямо на глазах.
Мне удавалось покупать неплохую говядину для стейков. Но я решил попробовать приготовить рыбу. Большую часть из того, что я покупал в ближайшем торговом центре, находившемся за пару километров, за переездом, мне пришлось отдать уличным псам, дежурившим перед магазином, когда я вновь возвращался за покупками. Судак, морской язык, пелагия, дорада королевская, камбала-тюрбо, камбала-ёрш, треска, палтус… – вся эта рыба продавалась замороженной и в общем-то никуда не годилась. Только «свежезамороженная» треска, – так было написано на этикетке, – оказалась выше всяких похвал. Рыба продавалась распиленной на куски. И я понял, что для начала нужно «смочить» с нее воду, потому что рыбу, видимо, по-прежнему замораживали шлангами на морозе, посреди Берингова пролива, чтобы, обмерзнув, она больше весила. Если подержать такой рыбий «кусок» часов пять-десять в холодильнике, затем собрать салфеткой всю влагу, готовить рыбу можно было прямо в печке, на огне, завернув в фольгу. Минимум специй, и блюдо получалось отменное.
Де Лёз звал меня в гости в Афганистан. Или в Марокко, а точнее в Фес, если уж я предпочитал направление попроще, где он тоже успел войти в долю при открытии ресторана и, чтобы не разрываться на части, отдал свой бизнес на поруки каким-то местным рестораторам, оставив себе часть прибылей.
Мне, русскому, ехать сегодня в Афганистан в гости к французу? Который в ресторане у себя потчует круасанами американских генералов, приезжавших завтракать в сопровождении бронемашин? Даже странно было это слышать. Мир до такой степени изменился, что иногда, в порыве здравомыслия, чтобы вернуться к реальности, хотелось как следует тряхнуть головой, проснуться.
В такие минуты мне всегда казалось, что я от чего-то лечусь. А нужно-то всего лишь отречься от жизненной мишуры – от времени, которое бегает перед тобой, как твоя же тень, от еженедельника, отделанного фальшивой кожей, от вездесущего Интернета, от оживающего на столе, бегающего по нему телефона. Но это и оказывается труднее всего. Вот и получалось, что только таким способом, благодаря уединению и закату над Ипёкшинским болотом, я и мог обрести равновесие, докопаться до смысла происходящего – через собственное нутро. И для этого требовалось время. В этом духе я и попытался ответить на приглашение моего гостя.
Де Лёз не удержался и стал меня допрашивать:
– Планы-то у тебя есть какие-нибудь? Чем заниматься будешь? Тебе нравится здесь? – Он зачем-то показал на зеленое озеро за окном.
– Поживем – увидим… Нравится.
Он удивился.
– Я решил пожить без планов… месяц-два, – сказал я. – Сколько лет городил, городил, а толку?
– Тебе надо роман про это написать. – Он показывал руками вокруг, он словно издевался надо мной.
– Я бросил писать.
Он еще больше удивился. Наверное просто не поверил.