Ловец удовольствий и мастер оплошностей
Шрифт:
Я даже уже начинал подумывать, что женщины, с которыми у меня возникали отношения, наверное испытывают такие же сложные и иногда странноватые потребности, казавшиеся мне анормальными по ошибке, и что эти их потребности, чаще всего скрываемые, тоже абсолютно нормальны, общепризнаны. Но только они, как и я, не знают об этом, поэтому их и стыдятся. В результате, несмотря на то, что довольно часто, периодами, я вел образ жизни вполне целомудренный, наверное даже чаще, чем большинство окружавших меня людей, я был настоящим развратником.
Всё обычное приедалось очень быстро. И я толкал женщину дальше, туда, где поджидало всё то же самое, те же плотские утехи, не дававшие насыщения и опять быстро приедавшееся.
5
Имеется в виду цитата из Евангелие: «А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем… Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтоб погиб один из членов твоих, а не всё тело твое было ввержено в геенну». Мф. V, 28, 29. – Примеч. ред.
Первую настоящую «близость» я испытал только в девятнадцать лет. Довольно поздно, настолько поздно по сравнению с другими, что я этого стеснялся. И никогда этого никому не говорил, даже самым близким женщинам и даже позднее жене. Вроде бы француженка, с опытом, человек продвинутый и образованный. Но и она вряд ли поняла бы меня лучше, вряд ли поняла бы, кто я вообще такой. Французские женщины, несмотря на свою податливость, которая является следствием неспособности противостоять влиянию внешней среды, где всё давно развинчено в вопросах пола, куда более традиционны, менее распущены в постели, чем русские. Они более организованы, больше заняты собой и вообще куда более охотно поддаются потребностям своего воображения, чем плотским. Термин «партнер» здесь и становится уместным. Хотя звучит всегда неточно, слишком методологично – особенно на русском языке, в русской среде. Потому что в этой среде многое по-другому. Русский секс вообще более едкий.
Нечистых уединений с годами не стало меньше. Но больше стало внутреннего стыда, одиночества и отвращения к реальности, которая как бы перегнала себя сама, переплюнула. Не было прежней непосредственности. Не было больше стремления к познанию жизни. Оно больше не приносило ничего такого, что делало бы жизнь интереснее, краше. А без этого уже никакие плотские чувства или поступки, совершаемые для их утоления, были невозможны. Настороженность, отвращение – с годами это только возрастало. Всё становилось сложнее. Ничто физическое в моих представлениях уже не могло оправдать себя естественностью. Ее больше не было в моем сознании, в моей душе. Отныне всё преломлялось через осознанные понятия, такие как «хорошо» и «плохо», «нужно» или «не нужно». Так прошли годы…
Эстер была замужем. За одним из своих «подопытных». Жили они с мужем за городом, между Виль-д’Авре и Версалем. По утверждениям Ванессы, Эстер изменяла мужу с каждым встречным. И судя по всему, Ванесса неплохо была осведомлена. Она даже утверждала, что литературная среда Эстер давно разочаровала, давно открыла ей глаза на тщетность поисков чего-то необычного. Даже самого «обычного» удовлетворения в этой среде и то днем с огнем не найдешь. Все пишущие, мол, слабаки, невротики, а то и просто импотенты.
В ту осень и зиму мы с Эстер виделись довольно часто. Но несмотря на то что с Ванессой Эстер поддерживала свои личные отношения, куда более тесные, чем со мной, фактически не оставлявшие мне места, отношения немного девичьи, если в их возрасте это еще возможно, наши встречи всегда проходили тет-а-тет. И уже по этой причине я продолжал подозревать Ванессу в коварных намерениях. В том, что она настойчиво отсылает меня в постель к Эстер, к которой я не мог быть равнодушен.
Сногсшибательной внешности, всегда изысканно, женственно, но без мещанства облаченная в небудничные наряды, всегда в юбке, вместо колготок часто носившая чулки, веселая, остроумная и как будто бы тоже неравнодушная ко мне… – я не понимал, каким чудом между нами вообще сохраняется эта стеклянная стена, не позволяющая нам сделать, последний шаг. Всё всегда висело на волоске. Иногда мне казалось, что стоит мне невзначай показать ей пальцем на вывеску отеля, видневшуюся за окном кафе – и всё, мы пропали…
Когда мы прощались, Эстер, нередко упаренная, с повлажневшей верхней губой, обычно негромко хохотала, словно и она тоже издевалась надо мной. И она опять заряжала меня на месяц. Я опять садился за свой рабочий стол, опять забывал обо всем на свете, даже о заработках, без которых жить не мог. У меня опять появлялся творческий зуд, стимул – невероятный, неудержимый. Один читатель – это подчас намного больше, чем тысячи. И при очередной встрече, через несколько недель, вновь видя ее цветущей, свежей, невыносимо соблазнительной, я опять и опять спрашивал себя, сколько же таких, как я, прошло через ее руки со дня нашей предыдущей встречи.
Она учила меня писать. Без скуки, с постоянным ощущением наличия в себе мужской природы, смутных и очевидных плотских потребностей, уверенности в своих возможностях и силах. Столь мощного и постоянного стимула я никогда еще не испытывал…
Первый мой текст, написанный в оригинале на французском, написанный через силу, с чувством некоторого отступничества от родного языка и от себя самого, Эстер редактировала сама. Я не сразу понял, что она вынашивает конкретный план. Уже вскоре она пристроила рукопись в издательство. Причем не в свое, а к знакомым, которые держали небольшое семейное издательство, связанное акционерными отношениями с издательской группой, в которой она работала.
Последнее обстоятельство меня не очень-то радовало. Опять неясность, зависимость. Но в то же время гонорар, аванс к будущим выплатам с продаж, превышал, как в те годы еще случалось, подачки, предлагаемые большими издательствами; большие издательства уже заелись, уже успели сесть всем на шею. К тому же Эстер, видимо, и вправду ради меня постаралась. За текст в сто пятьдесят стандартных страниц я получил чек в двенадцать тысяч тогдашних франков.
Мы с Ванессой тут же прогуляли деньги в загородном отеле, решив устроить себе «медовую неделю». Это случилось между католическим Рождеством и Новым годом…
Книга, вышедшая в марте в виде романа – хотя по моим меркам это была повесть – успеха не имела. В течение месяца-двух обложка с моим именем помаячила на прилавках известных книжных магазинов. Знакомые видели ее в Латинском квартале, в витрине модной книжной лавки. Издателю даже удалость уломать пару обычных журналистов – не критиков – напечатать хоть что-нибудь о выходе книги. Новость была подана под простеньким соусом. В него пришлось намешать обыкновенной злободневной белиберды, а именно переворошить мое стоическое, полудиссидентское прошлое у себя на родине. Что было довольно глупо. Сегодня никого не интересовал уже ни я, ни моя родина. И на этом – всё. Интереса ко мне и к книге как не бывало.