Лучшая зарубежная научная фантастика: После Апокалипсиса
Шрифт:
– Я не из таких.
– Это хорошо, но говорит только о том, что тебе пока не сообщили цену за мою голову.
Дэвид снова посмотрел на корабль. О'Флинн прежде не видел коггов, ничего похожего на них, а потому объяснения Олафа были для него столь же непонятными, как и язык ОТонклинов. Удивляло уже одно то, что такая громадная посудина вообще способна держаться на воде.
– Сомневаюсь, что подобные корабли смогут переправить армию через океан.
– Пусть тебя не смущают габариты, – сказал северянин. – Внутри места предостаточно.
– Я не о размерах сейчас
Олаф задумался, прежде чем ответить.
– Если бы мне дышала в спину семейка Хенгиста, я бы и на коракле в океан отправился. Раз уж ложиться в безымянную могилу, так лучше в водную. Но… поход на восток должен быть достаточно простым. Запасись парусиной, лови ветер, и вот ты уже на месте. Что касается возвращения на запад… Что же, у этого корабля есть весла…
– Но если его снесет в сторону…
– Мы называем это отклонением от курса. В том-то и закавыка. Никогда не знаешь, когда потом найдешь землю. Если бы краснокожие чужаки умели строить корабли с килями, чтобы менять направление, они бы уже давно были здесь.
– Паруса из соломы не сплетешь, – согласился Дэвид.
– А без своих лохматых лошадей они бы бродили пешком, и какого размера было бы тогда их царство? С ноготь, не больше. Никаких великих городов, о которых рассказывал Торфин: Манахеттана и Личаувекинга. Этот их Татамай, когда мы проезжали мимо Голуэя и его величественных стен, скривился и расхохотался. Я бы пришел в ярость, если бы жители того города не собирались меня прикончить. Каждый народ велик ровно настолько, насколько позволяют имеющиеся у него инструменты. – Олаф заметил мужчину, поднимавшегося по лестнице, и окликнул на стародатском: – Приветствую, Торфин, сын Равна! Как жизнь?
Смуглый датчанин молча взял кружку с элем из рук Олафа и отхлебнул, после чего утер губы тыльной стороной ладони. Затем он бросил на Дэвида ничего не выражающий взгляд, а выпивку так и не вернул.
Олаф ухмыльнулся и обратился к О’Флинну на кельтском, чтобы Торфин ничего не понял:
– В Голуэе он бы уже через неделю хоть капельку, да улыбаться начал.
– Они напуганы. Все, кроме того слуги.
– Тогда им бы стоило держаться не так чванливо.
Дэвид уставился в ночь, за Лох-Корриб, Коннемару и океан.
– Порой приходится через силу идти вперед, чтобы тебя не догнала смерть.
Дэвид вышел прогуляться поутру в одиночестве, чтобы полюбоваться восходом солнца над Кил Клунах на восточном берегу озера. Ветер приносил с собой запах рыбы и сырости, раздувая подол одежды так, что его приходилось придерживать рукой. На горизонте показалась группа всадников, но затем приостановилась и вновь скрылась из виду за дальними холмами. Норманны… скорее всего, люди Маккостелло. Дэвид сплюнул через стену в воду, плескавшуюся у подножия крепости.
А может, это был отряд короля Аэда или даже люди Лейни, отправленные на юг Коннером год О’Хара? Дозорные? Распространители слухов?
Внизу по двору с двумя помойными ведрами в руках к навозной куче брел О'Туббах. Дэвид свистнул, и тот оглянулся. Их взгляды пересеклись, чужак опустил ведра на землю и по приставной лестнице забрался на парапет. Дэвид изобразил, как втягивает в себя дым, но когда его собеседник достал трубку, то сделал отрицательный жест, поводив рукой у себя перед губами. Потом он указал на лошадь и произнес на датском:
– Сага, лошадь, петь.
Тем вечером Торфин с помощью Олафа поведал, что краснокожие чужаки ставят своих коней превыше всех прочих животных. А О’Туббах, судя по его кривоногости, большую часть жизни провел в седле.
Чужак задумчиво пошевелил губами, точно пытаясь перевести слова на родной язык. Потом пожал плечами и завел напевный монолог. Дэвид медленно побрел вдоль парапета, и краснокожий последовал за ним, продолжая петь высоким хрипловатым голосом. О'Флинн не понимал ни слова, но и не это было ему нужно.
На очередном куплете песни О'Туббах заскрипел зубами и потер свой живот, указывая пальцем на изображение лошади. Затем он помахал руками перед ртом, из чего Дэвид заключил, что когда-то краснокожие ели конское мясо, но теперь перестали. У норманнов существовало схожее табу, что и не удивительно. Если все съешь, так на чем будешь ездить? Всадник верхом на корове будет являть собой куда менее пугающее зрелище. Судя по жестам, которыми О'Туббах сопровождал свое пение, он рассказывал историю о том, как ловят и обуздывают лошадей, но при этом его воображаемый конь обладал куда более ретивым норовом, нежели послушные кобылки норманнов. А еще краснокожий показывал стрельбу из лука и удары копьем.
В этот момент они повернули за угол и лицом к лицу столкнулись с Татамаем и его женщиной, совершавшими утреннюю прогулку по стене. Вождь чужаков остановился и бросил взгляд своих агатовых глаз на Дэвида и О'Туббаха. Работник, едва не выронивший невидимую стрелу, усмехнулся и выпустил ее точно в грудь вождя.
Татамай было потянулся к рукояти меча, но тут О'Туббах заговорил:
– Хахкало иссюбах, сашим. Са талоа химонаси.
И отвесил поклон, в котором просто читалась дерзость. Потом О’Туббах усмехнулся и продолжил изображать езду на коне и то, как опять теряет стрелу. О'Гонклин сделал вид, что не смотрит, но его женщина наблюдала за движениями бедер слуги, прикусив нижнюю губу.
Татамай убрал руку от меча… и Дэвид услышал тихий шорох, с которым за его спиной другие клинки возвращались в ножны. Гиллападриг, как всегда, следовал за ним тенью.
Татамай вдруг взмахнул рукой и выхватил из рук О'Туббаха курительную трубку. Тот закричал, но Татамай нанес резкий удар, от которого у работника голова откачнулась назад. Затем вождь краснокожих чужаков заговорил злым тоном. Дэвид сумел разобрать только слово «тзибатль», но возникло ощущение, что оно было столь же неродным для него, как и для его слуги. Возможно, оно принадлежало к языку народа эйр воах, растившего эти листья. О'Туббах осклабился и выдал реплику, которую не составило труда понять как знак неповиновения, а после ударил себя в грудь и произнес: