Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм
Шрифт:
Мы продолжали продвигаться на север; дни в основном текли однообразно. В светлое время суток шли под водой, обходя отмеченные минные поля, и фотографировали через перископ все острова, порты и корабли. Ночью всплывали, чтобы развить большую скорость и зарядить батареи. Мы видели несколько транспортных кораблей, немецкий эсминец, рыболовные суда и самолеты. Боевых судов было немного: в «Кригсмарине» противолодочная оборона в ночное время еще не получила достаточного развития. Поскольку команда состояла из обученных,
Андре Бруссар был удивлен не меньше, чем я, хотя и не подал вида. Он прибыл на причал в обмундировании британского подводника, неся в руках бобриковое пальто. Пробормотав: «Только что со свидания», — он загубил на корню свои дальнейшие попытки убедить меня, что с самого начала знал все о нашем походе (как и о любом другом передвижении в Индийском океане).
— Да, — усмехнулся я, — в конце концов, в вас ведь есть американская кровь.
В ответ он только нахмурился.
Спустя десять дней я обыгрывал его в шахматы вчистую, и нам обоим начинало казаться, что охота за «Петером Штрассером» ни к чему не приведет. Бруссара якобы прикомандировали к нам как офицера связи, но вскоре он доверительно сообщил мне, что его предки во Франции вели коммерческую деятельность, связанную с судостроением.
Грузовые, каботажные, рыболовные суда, — рассказывал он однажды вечером, когда мы разглядывали рисунок «Штрассера». — Не маленькие суденышки — большие южноатлантические китобойцы. На нашей верфи построили «Жака Картье».
— Этот огромный китобойный плавучий рыбозавод?
— Бывший, — пробурчал он. — Потоплен у берегов Южной Джорджии в сорок втором. Как вы думаете, что это такое?
По «этим» имелись в виду три ряда окон вдоль верхних палуб «Штрассера», каждый из которых обрамляли прямоугольные линии. Ряды были одинакового размера и составляли три четверти длины корабля. Мы ломали голову над их функцией.
— Для красоты? — спросил я.
— Вряд ли, — ответил Андре. — Такие окна непрактичны. На корабле в военное время…
— Тогда не окна, а галерея, в которой находится прогулочная палуба. Откуда взялся этот рисунок?
Андре пожал плечами, затянулся и выпустил струйку, растворившуюся в голубой дымке сигаретного дыма, висевшей в воздухе моей каюты.
— От какого-то агента с художественной жилкой, работающего в Адене или Суэце. Рисунок хороший, но это не светокопия. Здесь сказано, что длина корабля — пятьсот пятьдесят футов.
— Большой. Но зачем строить такой во время войны? — спросил я. — У Германии и Италии есть лайнеры, свои и ваши, голландские, шведские. А этот новый.
— В галереях могут быть спрятаны орудия.
Я покачал головой:
— Никто бы не стал строить торговый крейсер с нуля.
— Ракеты? Самолеты? Мины?
— Нет смысла, — твердо ответил я. — Либо это что-то другое, либо вообще ничего.
На этом уровне и оставались наши догадки, пока мы продолжали двигаться к северу.
А потом мы нашли его.
«Единорог» находился в двух днях пути южнее Сокотры. В ту ночь мы избежали встречи с итальянской эскадрой, состоявшей из линкора класса «Литторио», двух крейсеров и четырех эсминцев, бороздивших тот участок Индийского океана, который немцы отдали им на откуп. В отсутствие луны в небе светили лишь яркие экваториальные звезды, и когда мы всплыли у них в кильватере, то чуть на него не наскочили. Матрос Боун, наш лучший впередсмотрящий, заметил его первым.
— Слева по носу неопознанный объект, сэр.
Поначалу в бинокль он выглядел, как бревно.
— Капитан, — сказал Томпкинсон, наш первый лейтенант, — по-моему, на нем человек.
— Стоп машина. Поднять его на борт.
Человек оказался жив. Его отнесли вниз к врачу Гордону. Мы с Бруссаром остались ждать в коридоре.
— Ну, как он, Лео?
Лео Гордон развел свои широкие, плоские ладони, затем подал мне папку с отчетом.
— По всем параметрам, он должен бы чувствовать себя значительно хуже. Здесь полно акул, а он, похоже, провел на этом бревне не один день. И, по-моему, он еврей.
— Это объясняет, почему он выбрал акул, — сказал Бруссар. — Для еврея эта компания получше, чем фашисты.
— На нем европейская одежда. Изношенная. Никаких документов, только номер, вытатуированный на руке.
— Что-нибудь говорит?
— Да, но я не разберу, — ответил Гордон. — Похоже на немецкий.
— Давайте сюда Грайнера.
Мо пошел поговорить с пострадавшим, который лежал навзничь, жмурясь от яркого освещения нашего импровизированного медпункта, и выглядел измученным, но спокойным; мы остались ждать. Через несколько минут Грайнер вышел в коридор.
— Язык, который вы слышали, это польский, — сказал он, потирая небритый подбородок; выступающая челюсть сочеталась у него с массивным телосложением, создавая внушительный цельный образ. — Я польску не знам, но он еще говорит на идише, а идишем я владею. Его зовут Хершель Дубровский, он умирает с голоду, выбился из сил, и, по-моему, с ним случилось что-то действительно ужасное.
Бруссар фыркнул:
— Конечно, случилось. Он же еврей.
Два дня спустя мы лежали на океанском дне у мыса Гварда-фуй и слушали рассказ поправляющегося, но все еще слабого Хершеля Дубровского. Нас было трое: Бруссар, Грайнер и я.