Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
— Подъем! — раздается хриплый голос Мефодие Туфяка.
Мы торопливо одеваемся, обдаем лицо водой и бежим к котлу получить суп. И тут же:
— Шагом арш!
Гриша Чоб подражал Кирилюку: "Шире шаг! Не сбиваться!"
А новое начальство командует по-своему:
— Равняйсь! Строиться по три в колонну! На участок шагом марш!
Тьма между тем редеет. Надо спешить, чтобы до рассвета уйти в землю хотя бы по пояс, а то не оберешься хлопот с "мессерами". Десятки лопат крошат землю Выбрасываемая земля образует фантастический извивающийся вал, напоминающий порой ковер-самолет.
На поверхности не видно ни души. Но вдруг появляется Мока. У него повязка санитара. Он приносит нам воду в фляг ах и прочей посуде. Пей, братва, супчик-то съеден давным-давно. А хлебный паек на сегодня проглочен еще накануне. Но Мока об этом понятия не имеет. Он протягивает нам воду, и в глазах его светится счастье: "Утоли жажду, усталый путник!"
Ему не откажешь. Каждый пьет. Вода, в сущности, заменяет нам и пищу и отдых. И когда он снова появляется, мы снова пьем. Лишь бы не погасить в его глазах этот блеск. В знак благодарности мы каждый раз низко кланяемся ему. Никто при этом не лукавит. А Мока собирает свои фляги и прочую тару и спешит за свежей водой. Мы провожаем его взглядом и опять беремся за лопаты. До ночи осталось не так много.
Фукс оставляет Моку в покое, но ненадолго. Должно быть, он просто не переносит безумца, лицо у него темнеет, стоит ему только завидеть его: "Что скажет генерал, когда он наткнется на этого сумасшедшего?"
Чего он только не придумывает, лишь бы отделаться от Моки. То пытается передать его в другую часть, то эвакуирует подальше. Все напрасно. Мока внимательно слушает его, глаза его по-прежнему излучают безмятежное счастье, но он никуда от нас не уходит. Однажды старшина приказал искупать парня, выдать ему свежее белье и отвез его в ближайший медсанбат. А Мока, разумеется, тут же вернулся.
Поединок этот — постоянный повод для зубоскальства. Ребята спорят, гадают, кто сдастся первый.
Большинство на стороне Фукса. Ведь он обещал устроить нашу солдатскую судьбу, а Мока путает все карты. В самом деле, что с нами будет, если он попадется на глаза генералу?
Разговоры эти доводят меня до бешенства. Черт бы нас побрал совсем! С этим Мокой и с товарищем старшиной! Вот уж и впрямь изба горит, а баба причесывается. Идет борьба не на жизнь, а на смерть за каждую пядь земли, решается наша судьба, а мы тут чем занимаемся…
Какое, в сущности, значение имеет судьба Моки в водовороте событий? В том огромном костре, что залил тысячекилометровыми потоками всю страну? Она — не больше искорки, да и то медленно гаснет. Вернее всего, она уже погасла…
Я делюсь своими мыслями с Выздоагэ и Маковеем. Первый чаще всего молчит, но я знаю, что он думает так же, как я. А Силе вдруг, к моему великому удивлению, заговаривает совсем о другом, о той старой истории, что приключилась с нами и которая никак не идет у него из головы.
— Я давно собираюсь спросить тебя: помнишь ту ночь, когда нас послали ловить… парашютиста? Наш "бессмертный подвиг"?
Он говорит сдержанно, сурово, но я вижу, что его душит смех.
— Ты, конечно, знал,
— Как так заскок? — возражаю я. — Он же вручил нам ружья, патроны. И сам отправился с нами…
— Но там же не было никаких парашютистов! Следа и то мы не видели…
— Ну, не видели, и что? Это еще не значит…
— Так ты решил, что я и есть немецкий диверсант, и потому накинулся на меня?
— А как же еще? — возмущаюсь я. — Не понимаю. Чего это ты допытываешься? Чего тебе надо?
— И ты упивался собственным героизмом, так ведь? Ну ладно, оставим этот разговор. Я просто хотел понять, как было дело.
Во мне роем вихрятся сомнения.
— Почему ты сказал "заскок старика"?
— Да просто так… Теперь можешь тянуть свою галиматью про Моку…
— Какого Моку? Ах, да…
Это был мой последний разговор с Силе Маковеем.
А ребята с неослабевающим интересом всё следят за поединком Фукса с Мокой. В последние дни мы стали замечать, что старшина, улучив удобную минуту, хватает безумца за руку, уводит его в глубь двора, где размещены наши склады, и долго втолковывает ему что-то, размахивая руками, но не повышая голоса. Никто не знает, что он там ему говорит: Фукса не спросишь, а от Моки невозможно добиться путного ответа.
Наш "санитар" слабеет на глазах. Часто он засыпает где попало и тяжко стонет во сне. Но горше всего, что на лице его постепенно угасает счастливая улыбка, чистая, полная какого-то ожидания, в которой нам виделся единственный проблеск сознания, единственное средство общения бедного недоумка с окружающими людьми.
Ночью, часа за два до рассвета, нас поднимают по тревоге и гонят на берег Дона. Под крутым обрывом на воде виднеется, еле различимый в темноте, новый, только что сколоченный паром. Командир коротко рисует обстановку. За рекой немцы прорвали фронт в нескольких местах: нашим войскам грозит окружение. Но пока они сдерживают напор противника, наше дело — переправлять на этот берег раненых, колхозное добро, беженцев с их скарбом.
Нас разделяют на две группы — одним предстоит тянуть стальной канат, другим нагружать и разгружать паром. Мы спускаемся к реке, сонные, вялые, еще не пришедшие в себя после этого внезапного пробуждения и сумасшедшего бега. Холодный ветер пронизывает до костей, обдает ледяными брызгами. Надо двигаться, а то совсем окоченеем.
Строители парома все еще возятся, невидимые в темноте. Слышен лишь скрежет и треск ледяной пленки под подошвами. Время тянется нескончаемо долго. Кажется, оно тоже навеки заледенело. У нас зуб на зуб не попадает — от холода, от волнения.
Но вот в редеющей предрассветной мгле стали различимы силуэты людей. Наконец слышна команда:
— Раз, два, взяли!
Мы беремся за стальной канат, что есть силы тянем, пытаясь сдвинуть паром с места. Скорее к тому берегу, чьи очертания угадываются вдали, — там ждут тяжелораненые, военные грузы, беженцы… Там дети, старики. Мы знаем об этом, хорошо знаем, и потому тянем канат, не жалея сил, до изнеможения. Но паром не двигается с места.
Отдираем руки от стальной плети, потом хватаем, дергаем с новой силой.