Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
— Ты делала перевязки и будешь делать их, — сердито говорит он, словно споря с самим собой. Потом, взглянув куда-то в сторону, обращается ко мне: — А вы еще повоюете вдосталь. Войны хватит на всех. Не удастся теперь, так на обратном пути. Мы вернемся обязательно вернемся туда, откуда ушли. Можете не сомневаться. И еще дальше пойдем.
Оглянувшись, он продолжает говорить сурово и в то же время с юношеским задором:
— Посеяли ветер — пожнут бурю. Но впереди еще девятый вал. Выдержим — тогда уж обязательно удостоимся солдатского звания… — Он опять оглядывается. — Дон и тот не оказался для них таким уж тихим. А уж Волга… На Волге…
Он не сразу
Я давно знаю нашего Коммунара, но таким вижу в первый раз.
— Да, времена теперь не те, — говорит он, словно возвращаясь из какой-то дали. — А насчет дворцов, что ж, пусть не гневаются ребята. Придется маленько подождать…
Не знаю, что случилось с Туфяком, но не прошло и часа после недавнего привала, как он снова поднимает руку и, повернувшись к нам лицом, дарит еще пять минут отдыха. Стефания и Коммунар не останавливаются, они ведь идут вне строя. А я, подыскав местечко посуше на талой, в весенних лужицах, земле, растягиваюсь, кладу голову на вещмешок и закрываю глаза. Но спать мне не хочется.
Вот и весна настигла нас на дорогах. Первый год войны подходит к концу. Весна…
"Я знал, точно знал, что ты явишься ко мне, — шепчу про себя, погружаясь в полуявь-полусон. — В те немногие мгновенья, когда Кирилюк, задумавшись, опередил нас и мы остались вдвоем, я постиг вечность. Я и ты… Но погоди, этот Силе Маковей… Он все твердил, что ты скрываешь свою красоту, чтобы сильнее завлечь меня. А сегодня ты ее не очень скрывала. Сегодня ты показала мне свои глаза. Подняла веки. Что с того, что при этом ты говорила о своем Леоне? Смотрела-то на меня! Я увидел, какие они ясные и бездонные. А шея… У тебя платок на миг соскользнул, и я увидел шею, белую, как мякоть пшеничного хлеба. И мне вдруг так неудержимо захотелось прижаться замерзшим лицом к этой впадинке на шее. Ха-ха! Веселая была бы картина. Сизый нос, растрескавшиеся губы и эта шея… Ну и шутник. Право слово — шутник. А все же не такой, как думал Силе. Нет, не такой. И совсем я в нее не втюрился. Какое уж тут… Просто так… нашло".
— Встать. В колонну по три стройсь! — раздается зычная команда Туфяка.
Надо открыть глаза. Но я тяну. Еще мгновенье. Еще одно.
Много укрепленных районов соорудили мы за эти месяцы. На будущих полях сражения, где воевать предстояло другим: с ходами сообщения, пулеметными гнездами, коммуникациями. Копаем чернозем, вязкую глину, долбим известняк.
А теперь копаем в грязи, стоя по щиколотку в воде. Ровное, неоглядное поле сплошь покрыто водой — уже целый месяц она не уходит в землю и не испаряется, хотя солнце припекает вовсю.
От одежды валит пар, а ноги стынут в холодной жиже. Сырость пронизывает до костей, отнимает сон. Всю ночь маешься, а на заре Туфяк будит нас и выводит из землянок. Он не знает пощады, от него не дождешься человеческого слова, на лице — ни следа улыбки. Как будто он нарочно хочет довести нас до бешенства.
— Подъем! На работу! Двигай быстрее!
Когда он спит? Или злоба лишает его сна?
Трудно нам. Очень трудно.
Чтобы стены траншеи не обрушились, подпираем их плетеными щитами.
И опять — в какой уже раз — подъем по тревоге поздней ночью. И в путь. В долгий, многодневный путь бе? остановок: дожди, дневное пекло, муки голода и — пуще — жажды.
Но мысль неизменно возвращается к тем, для которых наши траншеи станут и домом, и крепостью.
Того поворота, о котором твердит Кирилюк, все нет и нет. На подступах к Сталинграду мы попадаем
Потом мы теряем и Выздоагэ. И наконец мы — на левом берегу Волги.
Глава 7
За спиной остается город, готовый к схватке. Когда мы оглядываемся, он предстает перед нами, словно сквозь легкий туман, в отсветах пожаров, в свинцовокрасном дыму, в разрывах бомб. Теперь в нем только одни солдаты, он весь нашпигован пушками, пулеметами, минами.
Мы уходим все дальше от великой реки, а мысль то и дело возвращается к баржам, что будут причаливать к берегу, к раненым, ждущим помощи.
Идем безлюдной степью и в минуты острого голода вспоминаем то спасенную из воды и съеденную крупу, то пачки табака и прочее добро, ушедшее на дно реки. Едим мы побитые инеем, гниющие помидоры, случайно найденную морковь и свеклу, а воду достаем из редких, разбросанных по степи колодцев, таких глубоких, что дна не видать. Приходится посменно вертеть железные колеса, чтобы достать для каждого по несколько глотков воды. А Волга-матушка уже далеко позади.
Что с Мефодие Туфяком, неизвестно. Почему он остался в Сталинграде? Гриша хранит, как реликвию, записку, полученную из рук какого-то командира на волжском берегу. В ней обозначено место сбора всех наших ребят. Какой-то городок. Этот адрес — единственное, что у нас есть. Чоб то разглаживает бумажку, то снова бережно складывает ее и прячет подальше.
А тут новое бедствие сваливается на наши головы: песок. Он всюду — ест глаза, скрипит на зубах. Ноги в нем коченеют сильнее, чем на скованной морозом земле. Не то что лечь, — сесть невозможно в часы привала. А холод между тем крепчает, ветер пронизывает тело, не позволяет остановиться ни на мгновенье — то сзади налетит, то лицо обжигает. Брезентовая форма задубела, хлопает на каждом шагу, точно лист жести.
Знать бы, куда держим путь, когда прибудем на место, что нас там ждет! У Гриши есть, наверное, свои соображения на этот счет, но никто ему уже не верит. Да и может ли он убедить других, когда сам с трудом выдавливает смутные, туманные слова… С ним творится что-то неладное. Я уверен, что, если бы не желание сохранить наш отряд, он бы давно потерял последние остатки решимости.
И все же он идет впереди всех, бросая неприязненные взгляды в сторону Филина. Это, наверное, потому, что у того сумка по-прежнему доверху набита неизвестно чем. Мы же все потеряли в воде, то, что успели спасти, давно съедено. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, Грише просто надоела бесконечная грубая ругань Филина.
Чтобы как-нибудь отвлечься, прибегаю к испытанному трюку. Меня снова, в какой уж раз, окружают мои мертвые. Вызываю в памяти Выздоагэ, славного хлопца с лицом и именем цветка [13] . Вижу его таким, каким он был в последний свой час на берегу Волги. Тогда меня оглушило волной воздуха и воды, но теперь различаю его явственно, четко, словно он стоит передо мной: дергаясь в предсмертных корчах, пытаясь прикрыть рукой рану в паху, куда саданул осколок…
13
Выздоагэ — бархатцы.