Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
— Смирно!
Мы застываем ровной шеренгой, и лопаты, опущенные к ногам, кажутся нам на мгновение настоящими винтовками.
Старшина поднимает руку к козырьку и тоже застывает в долгом приветствии. Потом поворачивает налево кругом и уходит.
И вот уже нет нашего Фукса. А мы все стоим, сжимая лопаты, и не решаемся ломать строй.
Но тут наш чудила Арион — и дернула же его нелегкая! — говорит со вздохом:
— Бедный Мока!..
Мы напускаемся на него, мы готовы разорвать его на части.
Да, Мока опять куда-то запропастился. Ну
Да полноте! Видел ли кто-нибудь своими глазами, или это очередная небылица? Кто его знает!.. Одно подлинно известно: Моки нет.
— Потянуло парня в дорогу, — пытается успокоить нас Ваня Казаку.
— Что его нет в живых, это уж точно, — говорит Арион тихо: он уверен, что его и так услышат. — И осколок тут ни при чем. Сам он себя порешил. Утопился, жить невмоготу стало. Факт! — Он делает жест рукой, чтобы пресечь возможные возражения. — Стефания знала его лучше нас. Лучше нас всех, лучше… старшины Фукса. Факт!
Мы уже давно в пути. Отряд шагает хмуро, никто не издает ни звука. Сумки нас не отягощают — много ли в них унесешь, когда тебя то и дело поднимают ночью по тревоге… Мы идем, уткнув глаза в землю, двигаемся по инерции, сил все меньше. Давно пора сделать привал, но Туфяк и думать об этом не желает. А может, ждет, чтобы мы ему напомнили? Дудки! Никто и не заикнется.
Он браво вышагивает впереди всех. Затылок у него мощный, загорелый. Он не так высок, как Гриша, но широк в плечах, крепок. "Нагулял тело" в мирное время да так и сохранил его по сей день. Все задаются вопросом, почему именно его назначили командиром. Говорят, он складно лопочет по-русски, оттого, мол, и назначили.
Куда мы направляемся?
Неизвестно.
Почему же? Очень даже известно.
Ничего не известно.
Молчание. Долгое, гнетущее молчание.
Начинаются ссоры. Был бы Маковей, он бы легко покончил с ними. Но его нет. Раздражение нарастает. Мы замедляем шаг, колонна распадается.
— А при чем тут смерть Моки? — спрашивает Филин словно нарочно, чтобы еще больше накалить атмосферу. Он вообще любит, когда люди ссорятся.
— Конечно, ни при чем, — отвечает Чоб, тот самый Чоб, которого сместил старшина. — Фукс хотел по-хорошему растолковать ему, что из него не выйдет бойца. Несколько дней он толковал с ним, мы же все это видели.
— Вот и растолковал, — замечает Выздоагэ так, чтобы один я разобрал его слова. И добавляет громко: — А может, старшине и вовсе не надо было с ним говорить об этом? Что, если у Моки была своя рана, своя неутихающая боль? Куда делись его родители? Мы об этом думали? Может, поэтому малому и хотелось воевать. А то зачем же ему было держаться нашей части?
Слова Выздоагэ находят поддержку.
— Конечно, он был немного того… с приветом, так ведь тоже из-за этой самой фашистской нечисти…
— Бедняга Фукс. Так вот почему он
— Да будет вам сочинять! — перебивает Филин. — Тут другое: понял человек, что с нами каши не сваришь. Кому мы нужны, такие!
Тяжелое, гнетущее молчание.
"В самом деле, отчего оставил нас Фукс? Может быть, Филин прав? Или истина где-то посередине? — терзаюсь я. Идти все труднее, приходится напрягать все силы, чтобы не отстать. — Как бы оно там ни было, но Фукс своего добился, вернулся на фронт. А вот мы…"
Колонна все больше растягивается.
— Равнение! Сомкнуть ряды!
Какое еще равнение? Какие ряды?
Мы все больше замедляем шаг, но команды остановиться не слышно. Кто-то тихо чертыхается. Достается, конечно, прежде всего "Туфу веницейскому". Но тому ни холодно ни жарко.
— А шинель ту, между прочим, Силе ни у кого не отбирал, — произносит вдруг Ваня Казаку. — Это была его собственная шинель. Он был сверхсрочником. Унтером румынской армии.
Все расслышали его слова, но никто не откликается. А Ваня между тем явно рассчитывает на то, что кто-нибудь возразит, засомневается. Ему нужно одно слово, чтобы убедиться, что его слушают. Но все молчат.
— Он и по женской части был не промах, — продолжает Ваня. — Мы служили тогда в большом городе. В глухом переулке был такой… дом. Вот мы повадились туда с Маковеем. У него тогда были еще сержантские нашивки.
— Привал пять минут! — раздается в это время хриплый голос Туфяка. Но обиженные ребята продолжают шагать как ни в чем не бывало. И только немного погодя, останавливаются и равнодушно опускаются на землю. Одни достают еду, другие — курево. Большинство предпочитает вздремнуть.
Казаку молчит. Вид у него такой, словно он и позабыл, о чем шла только что речь. Он хорошо знает, что теперь последует.
— Ты что-то говорил про этот… дом, — подмигивает Арион.
Казаку не торопится с ответом.
— Да что зря тратить с ним время? — вмешивается другой. — Не видите, что ли: человек спятил. Пока Силе был жив, всем был хорош. Теперь оказывается, он румынский унтер… Что-то ты, Ваня, совсем заврался.
— Пока Силе был жив, он ему подштанники стирал, — подхватывает и Туфяк, — а теперь, видите ли, шинель и та на нем не нашенская…
— Окна в том доме были занавешены днем и ночью, — продолжает Казаку, оборачивая портянку вокруг ноги посиневшими от холода пальцами. — А над дверью горел маленький фонарик.
Он делает паузу.
— Отчего же они были занавешены, скажи на милость? — любопытствует кто-то. — Да говори же! Завел свою молчанку…
— Оттого, что это был обыкновенный дом терпимости, — отвечает Казаку и тут же добавляет: — А ее зовут… звали Танцей.
— Постой, постой, — недоумевает Херца. — Что же получается? Вы с Маковеем ходили вместе к девочкам? К фройлайн? Ты — к фройлайн? Ха-ха-ха!
— Ах ты шалопут эдакий! Ах, кутила! Забубенная головушка! — несется со всех сторон.