Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Мы причаливаем к тому берегу налегке, а обратно еле ползем, перегруженный паром глубоко оседает в воде.
Порой в поднебесье раздается тонкий, раздражающий гул, похожий на жужжание надоедливой мухи. Это "рама", самолет-разведчик: он не бомбит и даже не донимает нас пулеметными очередями. Но как мы его боимся! "Рама" летит не спеша, иногда нам кажется, что она повисла над нами. Мы знаем, что нашу переправу фотографируют и что через короткое время пожалуют бомбардировщики.
Но есть тут для нас нечто пострашнее: крики и плач людей, когда
Ведь к следующему рейсу многих может и не быть в живых: бомбы настигают и тех, кто ждет на берегу, и тех, кто плывет на пароме.
Время идет, а мы всё переправляем людей и грузы. Таскаем их на спине, на носилках, в тележках… И конца людскому потоку не видно. Точно песчаная гора: чем больше черпаешь, тем больше остается. Раненые и беженцы стекаются сюда множеством дорог и тропок. Некоторые пытаются перебраться вплавь среди маленьких льдин, но мало кому удается достичь нашего берега: холод сковывает движения, поток уносит вниз по течению.
Утренние зори… вечерние зори… День. Ночь. Мы тянем канат, не открывая глаз. Мы спим на ногах, и в замутненном сознании мелькают, странно переплетаясь, обрывки снов. Руки двигаются сами по себе, словно независимо от тела. И холода мы уже не чувствуем. Мы перевозим столько съестного — протяни руку и бери, но есть не хочется. Сунешь в рот ломоть хлеба и сыт. Потом глядишь — бух! — кто-то свалился к ногам соседа и спит как убитый, пять, десять минут…
Но и вознаграждение велико. Его хватит с лихвой, чтобы искупить невзгоды предыдущих месяцев, голод и холод, перенесенные обиды. И одного рейса достаточно, чтобы искупить это.
Но всему приходит конец. Однажды ночью нас сменяет батальон понтонеров — солдат из действующей, не то что мы. Передаем им все оборудование и возвращаемся в село.
Нам позволяют выспаться всласть. Мы приходим немного в себя и тут, осмотревшись, обнаруживаем, что Силе Маковея среди нас нет. Оказывается, что его вообще никто не видел после того, памятного прыжка.
Когда же он исчез? Что с ним стало?
О том, чтобы он утонул, и речи быть не может. Лучшего пловца среди нас не было. Кто бы еще отважился достать, точно водолаз, рыбу со дна омута? Или раков, которых он ловил рукой на ощупь?
Больше всех сокрушается Ваня Казаку. Глаза у него заплаканы, ходит с обнаженной головой, точно на похоронах.
Но если несчастья не случилось, так где же он? Все видели, как он нырнул в воду, чтобы скорее сдвинуть паром с места.
— Нырнуть-то он, конечно, нырнул, а вот успел ли еще подставить плечо… — замечает кто-то. — Он же был под водой — кто его знает, что там стряслось…
— А вот услышал плеск волн и заскучал… — вмешивается неведомо откуда взявшийся Филин, всячески стараясь подражать Маковею. — Потянуло в дальнюю дорогу. К своим… Недаром же он унес у них шинель. Теперь ищи ветра в поле.
— Как ты смеешь так говорить! — вскидывается Ваня. Он
— Ну уж конечно, так это просто — взять и дать деру! — ухмыляется Туфяк. — А ты, Казаку, как был денщиком, так им и останешься.
— Сам знаю. Ну и что с того? Потребуется — горшок из-под него буду таскать. — И вдруг выпаливает с внезапной яростью: — Только бы не спутался с какой-нибудь казачкой, а то напляшется у меня.
— Ты лучше скажи, зачем прислуживал ему, раз его не любишь? — спросил другой.
— Зачем? — Казаку сразу сникает. — Значит, так нужно было…
— Конечно, он был мастер молоть языком, — вмешивается и третий. — Может, так ему было веселее… Только делайте со мной что хотите, а вот не верю я, чтобы он забрал шинель у того румынского вояки. Небось опять насочинил…
— А шинель ту мы видели, — подает голос всезнающий Арион Херца. Наш парикмахер недавно вернулся из госпиталя и еще не успел обрести прежний румянец. — Правда, она была точно скроена для него.
— Ты же сам рассказывал нам, Ваня, что Маковей захватил в плен румынского офицера и передал его в штаб, — не выдерживает молчавший до тех пор Гриша Чоб. — Или это был не ты?
— Я, конечно, — Казаку таинственно ухмыляется. — Ну и что с того? Надо было — вот и рассказал.
— А по мне… иди ты знаешь куда…
Но Ваня ничего не слышит. Поднявшись на цыпочках, он все оглядывается, не идет ли Силе Маковей.
— Ишь как заговорили, — хмыкает кто-то из нас. — А стоит ему только появиться, как все вы прилипнете к нему, будто мухи к меду.
— А здорово он приветствовал генерала, — задумчиво произносит Туфяк. — Красиво. По всей форме.
— Неужели он решил вернуться в это самое сержантское училище? Опять маршировать до седьмого пота? Слушать приказания немцев? Как ты думаешь, Казаку, мыслимо ли такое дело?
Допрашивает Казаку один из наших ребят, держа его за подбородок двумя пальцами.
— Неужто ему так захотелось поизмываться над бедными солдатами? А ты? Зачем стирал ему пижаму, служил ему как собака?
— А это потому, что они были в одном полку. Верно ведь? Вот у них все и осталось, как при румынах, — уточняет кто-то.
— Это мое дело, что осталось. Подите вы все к чертовой матери…
— Отвяжитесь от человека, — вмешивается, к моему удивлению, Трофим Выздоагэ. — Раскудахтались, точно бабы…
Но спор то затихает, то разгорается с новой силой.
Я слушаю ребят с каким-то смешанным чувством. Мне кажется, что правы и те и другие. Что до Вани, то я уверен, что он любит Маковея, но, наверное, с не меньшей силой и ненавидит его. Может, потому, что стал его слугой? Правда, никто толком ничего об этом не знает. Я не принимаю всерьез болтовню наших ребят, мне думается, что они просто подражают Силе, любителю шуток и веселых небылиц.