Львиное сердце. Под стенами Акры
Шрифт:
Усилием воли граф отогнал прочь неуместные мысли — опасно и болезненно проводить сравнение между Шампанью и Утремером, между миром, который он потерял и который обрел. Дядя все еще принимал поздравления от рыцарей, узнавших, что в темнице замка было обнаружено и освобождено сорок христианских пленников. Когда к похвалам присоединились и иные из французских лордов, Гуго тоже выдавил:
— Отлично проделано. — Но не удержался и добавил: — Тебе всегда везет как самому черту.
— Не требуется удача тому, что четко понимает, что делает, — парировал Ричард. А затем посмотрел на Генриха: — Мы собирались отметить завтра поутру Троицу и отправить пленных и раненых в Аскалон. Ты не возражаешь?
Генриха удивило, что с ним обращаются как с равным.
— А что с Дарумом? — спросил он.
— Дарум теперь твой, тебе и решать.
— Мой? — Молодой человек пришел в замешательство. — Это очень щедро, дядя!
Даже французов впечатлил столь великодушный жест. За исключением Гуго, который выглядел так, будто его подмывает плюнуть Ричарду под ноги. Король явно наслаждался досадой Бургундца. Но повернувшись снова к Генриху и найдя серыми глазами его небесно-голубой взгляд, он вложил в них посыл, более красноречивый, чем любые слова.
— В конце концов, это теперь твое королевство, — сказал Львиное Сердце. — Разве не так?
— Так. — Генрих не отвел взора. — Мое.
В последних числах мая один из лазутчиков Ричарда принес весть, что сарацины укрепляют твердыню под благозвучным наименованием Замок Инжира. Однако при приближении крестоносцев гарнизон бежал, и двадцать девятого мая король разбил лагерь на берегах заросшей камышом реки милях в двадцати к югу от Аскалона. Тут его застал очередной посланец из Англии. Жан д’Алансон был архидьяконом в Лизье, а прежде являлся вице-канцлером Англии — доверенный человек Ричарда. Доставленные им новости были в высшей степени тревожными.
Из рассказа архидьякона создавалось впечатление, что Англия постепенно погружается в хаос. Сводный брат Ричарда Жофф все еще грызся с епископом Даремским, отклоняя все попытки Алиеноры и совета примирить их. Изгнанный канцлер Лоншан, после того как архиепископ Руанский конфисковал подати с его епископата Или, поместил собственный диоцез под интердикт, отчего простой народ очень страдал, ибо не служились больше мессы, не принималась исповедь, не осуществлялись венчания, а тела покойных оставляли на кладбищах без погребения. Вмешалась Алиенора, которая убедила архиепископа вернуть Лоншану доходы с Или, а экс-канцлера снять интердикт и отлучение, возложенное им на архиепископа. Но ситуация оставалась напряженной, и лишь ухудшилась с прибытием двух папских легатов. Когда сенешаль Ричарда отказался впустить их Нормандию, они предали герцогство анафеме, а сами укрылись при французском дворе.
Еще более тревожным был отчет архидьякона в части зреющего сговора между французским королем и братом Ричарда. Филипп пытался организовать вторжение в Нормандию, и мешало ему только нежелание французских баронов нападать на владения крестоносца. После того как Алиенора помешала Джону присоединиться к Капету в Париже, принц захватил два королевских замка, Виндзор и Уоллингфорд, и продолжил распускать слухи о смерти Ричарда, в результате чего многие не осмеливались противостоять человеку, который скорее всего станет их новым королем. Архидьякон доставил также письма от Алиеноры, от архиепископа Руанского и от совета. Во всех содержалась одна и та же настоятельная мольба: Ричарду как можно скорее следует вернуться на родину, в противном случае ему угрожает опасность лишиться трона.
Последние предупреждения серьезно потрясли Ричарда. Казалось, что рушится все, как к Утремере, так в далеких, охваченных раздором доменах. Львиное Сердце не сомневался, что французы намеренно препятствовали любой возможности одолеть сарацин, а теперь подвергают серьезной опасности его собственное королевство. Для человека, привыкшего повелевать, невыносимо было чувствовать себя таким бессильным, оказаться в воле неподвластных его воле обстоятельств. Он ответил тем, что погрузился в глубокое, мрачное молчание, ни слова не говоря о дальнейших намерениях, и это молчание только подпитывало беспокойство в армии. Многие солдаты винили Ричарда за нежелание осаждать Иерусалим, но только французские военачальники желали его отъезда, поскольку мало кто верил, что победа возможна без английского короля. Стоило распространиться по лагерю слухам о его намерении уехать домой, как боевой дух воинов резко упал.
Ричард затворился в своем шатре на несколько дней. Устремления короля боролись в нем с устремлениями крестоносца, и он опасался, что примирить их не удастся. Задержка в Святой земле грозит потерей короны. Но как нарушить священный обет, данный Всемогущему Богу? Ричарда всегда отличали решимость, как на поле боя так и вне его, умение быстро принимать решение и идти на риск, не терзаясь запоздалыми сомнениями. Но теперь он стоял перед неприемлемым выбором, и впервые в жизни не знал как поступить.
Король молил Господа дать ответ, но тщетно. Ответа не было. Вместо этого пришли свежие дурные новости, принесенные Генрихом, Андре и епископом Солсберийским.
Никогда еще Ричард не наблюдал племянника в таком гневе.
— Прошлой ночью герцог Бургундский и епископ Бове держали тайный совет с лордами, в том числе иными из твоих вассалов из Пуату, Анжу, Англии и Нормандии, начал граф. — Никого из нас, по понятным причинам, не пригласили, так же как тамплиеров, госпитальеров или кого-либо из баронов-пуленов. На совете было решено выступить на Иерусалим вне зависимости от твоего решения, дядя. Заговорщики сделали так, чтобы слух просочился до армии, и воины откликнулись на него как и стоило ожидать — с огромным воодушевлением.
Генрих покачал головой и продолжил с горечью:
— Они собираются осаждать Священный город, даже если в результате всем им придется сложить головы, и, что более непростительно, если вместе с ними погибнет и весь Утремер. Вполне может статься, они подписали смертный приговор всем мужчинам, женщинам и детям королевства, при этом не дав нам даже слова сказать.
Ричард слушал и сам начинал распаляться.
— Ну раз так, ладно! Если это их решение, то я знаю, каким будет мое. Этим глупцам никогда не взять Иерусалим! Так с какой стати мне рисковать моим королевством ни за что?
Никто не стал с ним спорить. Генрих очень сильно хотел возразить, но не мог. Он был убежден, что у Гуго не больше шансов разгромить Саладина, чем долететь до луны. Все надежды крестоносцев на успех растают после отплытия Ричарда домой. Но какой смысл взывать к дяде остаться, если его никто не услышит? Даже если победа в Утремере недостижима, то Анжуйскую империю еще можно спасти. Только не в том случае, если король задержится в Святой земле.
Армия переместилась на север к Бетгибеллину, разбив лагерь на внушительных руинах госпитальерского замка. Там на воинов накинулись тучи мошек, которых люди называли синселлами, или «летучими искрами». Насекомые ежеминутно роились вокруг, впивались в любой клочок неприкрытой плоти. От укусов вздувались волдыри, делавшие бедняг похожими на прокаженных. Вопреки удушающей жаре солдаты заворачивались в покрывала и закутывали лица в надежде защититься от крылатых мучителей. Но крестоносцы по-прежнему горели желанием отобрать Иерусалим у неверных. Ричард же терзался сомнениями, поскольку начал сомневаться в принятом в порыве гнева решении. Неужели он способен вот так повернуться спиной к Святой земле? Может, уплыть прочь, как это сделал Филипп, бросив Генриха и своих братьев во Христе вести войну, в которой у них нет шансов победить? Неужели этого хочет от него Бог?