ЛЯДЬ
Шрифт:
С годами Калина малость обрюзг и поблёк, как сам выражался: «В результате детей, супруги и хозяйства», но задор сохранил, казалось, уже навсегда. У него был талант жить, смотреть на вещи легко и не держать зла – такие люди заслуженно процветают в любые времена, и уж тем более нынешние, когда стадное чувство приравнено к изысканному стилю. Снабжая за негласный, но умеренный процент подвизавшихся граждан всеми мыслимыми из «почти законных» – авторство очевидно – удовольствий, сам воздерживался ото всего, за исключением особо соблазнительной продажной любви, к коей, безусловно, принадлежала его «милашка Ксю». Выбор имени, однако, был весьма тривиален: первая безудержная страсть, застуканная в объятиях лучшего друга. Попробуй после такого верь людям и, тем паче, женщинам, но Кум, тот редкий случай, когда уместно повторение, «в голову не брал». У него там всё оставалось девственно чисто, только что ветры не гуляли, и никакие метаморфозы сломить жизнелюбивого сына степи не могли. Красная подсветка
Там вообще много и обильно умирают. Отпевание – часами в душной комнате у начавшего смердить тела, прощание – истерики и плач навзрыд, поминки – в заставленном столами помещении ночного клуба под вывеской «Домино», где покойник вчера ещё жил и любил. Где в этот день будет двое поминок. Где распорядитель – невнятный чванливый алкоголик с претензией на церковность, в ответ на комментарий официанта касательно превышения заявленного числа гостей и недостатка стульев, хихикнув, будто несбывшийся суженый Дюймовочки, горделиво проквакает: «У меня всегда так». Где сцену эту вместе с остальным посёлком накроет вездесущий запах сахарной свёклы с ближайшей фабрики, оставив сладковатый привкус даже в ноздрях – даже её величества смерти. Где всё это взаправду, по-настоящему, без тени фарса или примеси гротеска. Где просто такая вот жизнь.
На закономерный вопрос шокированного чужака вдова ответит покорно: «А что сделаешь. Надо выдержать». И страшная гордость обуяет рефлексирующего эмигранта, заскочившего проститься с мимолётным приятелем юности. Принадлежность – или хотя бы только причастность – к эдакой силе расправит грудь и поднесёт к губам сигарету, назло и вопреки тысячам предостережений из того, пусть ненадолго, но радостно чужого мира. Который считает часы и отмечает дни в календаре – вместо того, чтобы смело жить и умереть. Наплевав на всё приходящее, смотреть в лицо судьбе с такой уверенностью, что рафинированная гречанка Мойра, обомлев, быть может, даже отведёт взор. А то и выронит с испугу поводья.
He woke up feeling pain in the stomach. Which was quite unusual, considering he was just an exclamation mark of this very sentence. Quite alive to being able to consider… The fact of resurrection at all times and scenarios. From sentence to sentence, hiding above every little coma, waiting. Once appeared again, highlighting the idea for a very moment, while making it once and forever dead. Just a piece of a joy – including all the motivation. It was strange how anyone could have been so uncertain, but it worked every time. For years, centuries and pasts.
Poetry was still usual here in cheap bordels, but never in expensive ones. He therefore stopped for a moment, even though not understanding much.
– Как если б мы во дни по стилюГрегорианского числаВплели в повествование моржа.Достойно, в меру деликатно,Хотя не очень, впрочем, краткоИзобразили бы егоВ плену отдохновений. НоСемья и дети, кознь немалый,Что та Москва, спалённая пожаром,Поругана и обесчещена она,Что самка нашего моржа.Которую забыли мы превратноА если быть прямей, то гадкоОставив воле случая и честь,И сломленную повествованьем лесть.Означенную выше столь же гладко,Сколь можно ожидать нападкиНа представителя профессии одной,Не погнушавшегося как-то и совой.Любви все возрасты покорны,Ну так умалчивает ведьНаука про другую снедь.Точнее смесь, но воля рифмы —Себя повсюду расставлятьИ тем сказание менять.Отдав проклятого моржаНа растерзание ежа.Морского гадкого ленивца,Способного упасть столь низко,Как никогда из вида ведьНе поступал и сам медведь.Хоть политически пристрастный,Но в целом, право, очень ластныйНа мёд и похоть – в меру ейЗадача властности своей.Царя зверей, владыки мира,Избы хозяина. ЕлейТут проливается скорей,Легко сворачивая суть,В небесной сказки баламуть.– Political issue number sixty-nine, – pathetically noticed someone and she took him away to the invisible darkness. Small, office-style room, looked like recently used for staff meetings. He attended aforementioned once to share foreign customer’s experience. Everything was pretty usual and therefore boring. Lateness, drunk at a working place, additional services that were supposed to be priced accordingly, but sometimes pro bono. Business always remains business, no matter what exactly you do sell. By the way that very personnel was much more adequate in comparison to office colleagues: didn’t argue with management, didn’t require protocol. Quite remarkable, considering the fact that penalties were not in place and there was not a one perversion, which could have frighten then. Woman at her very best work maybe, or just a matter of compliance to insightful standards. Even grades were applicable here, fairly granted by satisfaction survey and tips. These ladies were the only ones, who – rarely, not right from the start, but understood client service best. Once customer is willing to do something extraordinary, and you start asking questions, his readiness to pay exhales. With not a piece of a thought – just triple the rate. Be wiser.
– Иди
Бордель – всегда атмосфера. Выпуклого богатства, скрывающего привкус нищеты и упадка, жалости и безысходности, торжества. Детали не столь, по сути, важны, когда есть приключение. Не возбраняется, оставшись с дамой наедине, послушать в жуткой тишине классическую музыку – и только. Редкостная пытка для всякой, по долгу службы вынужденной сидеть и внимать. Не доставляет наслаждения, но, при прочих равных, вполне себе занимательно. Когда основная задача – банально дожить до сна, по возможности не слишком напившись или приняв ещё какой адреналин, брезгливость перестаёт быть основополагающей. В каждой такой каморке страстей на дюжину трагедий Шекспира, разве что некому их передать, а без красивого описания всякий ужас – просто ужас и ничего более. Слегка возбуждает, немного пугает, но в остальном вызывает исключительно отторжение. Если бы за летопись их страданий взялась кисть художника, сколь восхитительно самобытное являлось бы всякий раз полотно! Ни у кого из них нет одинаковых историй – то есть абсолютно. Не в мелких даже эпизодах или незначительных деталях разнятся они, но идут каждая своим путём. Через трагедию, пресыщенность или настырную похоть. Боль и трепет, месть и наслаждение, удовольствие и страх. По количеству пережитых эмоций один год в профессии вполне стоит среднестатистического пути относительно успешного клерка от полового созревания и до могилы. Если найдётся у покойного бухгалтера какая-нибудь afterlife, то и она потянет не более, чем на пару кварталов клиентской отчётности хорошей гетеры.
У них почти всех случаются романы, причём, возлюбленные охотно эволюционируют до в меру практического взгляда на отношения, не исключающего, среди прочего, возможности стабильного заработка. В таких случаях они охотно делятся кровными, хотя бы и подразумевая в ухажёре очередного подонка – уж больно недвусмысленно объяснила последнее судьба. Трудность в том, что на дивиденды от многолетнего труда всё одно не купить тихого девчачьего счастья. И в самом деле, кому нужен дом, где каждый метр напоминает о славной огневой юности, растянувшейся на с лишком десяток лет?! Редкие умные, кто умеет ценить наслаждение, воспоминания лелеют, охотно переводя в драгоценности и недвижимость полезный опыт, но не всякое существо женского пола есть женщина.
С именем Evan, маняще созвучному русскому Иван, так приятно ежевечерне шляться по наполненным отчаянием захудалым квартирам, наспех переделанным в приёмные покои. Случалось, кто-нибудь из соседей выходил одновременно с ним в коридор, чтобы спуститься вместе на лифте. Стоило признать, что ни фешенебельная родительница из дорогой высотки, ни опаздывающая в школу девочка-подросток, ни даже пожилая жительница ушедшего столетия не глядели на него презрительно. Обычного неодобрения и то не читалось в глазах, соседство с вертепом приучало смотреть на вещи без прелюдии собственного мнения, доставляя радость молчаливого созерцания. Тем интереснее, возможно, наблюдать прилично одетого почти респектабельного гражданина, уверенно покидающего дом терпимости. Уверенность в себе, когда естественна и органична, импонирует окружающим. Впрочем, три поколения назад они встречали на лестничной клетке публику, куда многогрешней эротоманов-потребителей.