ЛЯДЬ
Шрифт:
Улов свой он положил на стол, освободив для визуальной пустоты требуемое пространство. С виду ожидаемо тривиальный, тёзка жителя морских глубин – разве что из подсознания, не спешил демонстрировать ему своё естество. Оно и понятно, кому охота ложиться под нож хирурга, который по образованию – терапевт. Но мысль рождённая мертва. По крайней мере, здесь, а много ли проку вздыхать о покойнике! Прежде чем приступить к эксгумации, он всегда подолгу любовался. Вспоминая обстоятельства или, как сейчас, возможно, и саму причину, её породившую. Вроде просмотра школьного альбома, за которым не грех прослезиться и состоявшемуся мужчине. Улыбался, поглаживая скатерть и заставляя нервничать безвкусную пару напротив. Бывает, последним решительным усилием попыталась исчезнуть пойманная, такие вот голубки выпукло неравноценны, вроде цветущей молодостью надежды в объятиях истлевшей зрелости. Случается, привлекательны оба – впрочем, куда реже.
Откуда берётся в людях желание почувствовать себя нищими, Арик понять не мог. Ведь в дорогом не по карману кабаке, особенно если речь при этом идёт о среднего пошива ресторации, трудно почувствовать себя действительно комфортно. Визит становится чередой компромиссов с настроением, стремительно превращающимся в калькулятор, отчаявшийся насчитать достойный КПД широкого жеста. Вода без газа, пол-литра дешёвого пива, суп и салат. То же и для дамы. Разве за вычетом алкоголя – в беззвучном вздохе облегчения чуть приподнимается спина кавалера, уже рассчитавшего промежуточный итог приобщения к миру роскоши и богатства. Десерты его не манят. Его вообще ничего не манит, особенно далёкая от юношеских грёз баба напротив, но претенциозность жизни обязывает. Иначе добрые приятели на том конце сети решат, что она у него скучна, безынтересна, и вообще он лишён оригинальности. «А оригинальность в мире посредственности, – вступает он в спор с неумолимыми цифрами, – это актив. Даже если выдуманный. Потому как выдумать оригинальность – это ведь тоже своего рода оригинальность», – хитрый стратег уже почти смирился с неизбежностью трат, но тут эта сволочь попросила винную карту.
«Винную карту, – едва возведённое здание причинно-следственного благополучия получает жестокую трещину в основании фундамента, и без того заложенного на нестабильном грунте. – Куда тебе ещё вина, дура, – улыбка на лице становится чуть неуверенной, но общий фон приятности удаётся сохранить. – Придётся терпеть, – врубается танковой свиньёй довод разума. – Иначе бессмысленным окажется всё то, что уже заказали, – шаткое равновесие снова достигнуто. – Но вино… – и снова утеряно. – Ещё и, не дай бог, целая бутылка. Зачем же сразу столько, если на втором свидании мне отдаться не собралась… И всё равно дорого, – призрак надежды отступает под давлением неумолимости обстоятельств. – Нет, вы поглядите. Тоже мне – дама, будто не на остановке троллейбусной с тобой познакомились. Ещё про Париж мне в шестой раз начни рассказывать, куда тебя со школьной группой возили. Ах, Монмартр. Ох, Монпелье. А в профайле ни единой фотографии. Заграница-то выдуманная, а платить мне придётся по-настоящему».
– Будьте любезны, что можете порекомендовать из французского?
«Точно, – приходится уткнуться в телефон, чтобы не выдать раздражения. – Курва старая, тридцатник уже, поди, а туда же. Время собирать камни и мужиками молодыми… Хорошо выглядящими в свои тридцать шесть… С небольшим. Пузом, – проклятая самооценка вновь даёт сбой, и как не вовремя. – Счёт на двоих поделить? Глупо, эта баклажка и половиной выйдет дороже всего остального, да все труды впустую. Чёрт меня дёрнул назваться успешным менеджером. За вычетом арендной платы и кредита за мобильный, аккурат половину месячного успеха тут и оставлю. Мама права, надо в церкви или библиотеке знакомиться. Они там скромнее и всегда под святошу удобно закосить, что по кабакам не шляется. Сие есть блажь заморская, антихристова лжа, как Ленин сказал. На такое уже ничего не ответить, тут или кино многозначительное дома пару раз да в койку, или до свидания. Как ни крути, а мимо кассы, подруга».
– Из белого же могу посоветовать, – продолжал где-то на фоне официант.
«Из белого он может посоветовать, – злился всё больше кавалер, силясь придать лицу согласный с обстоятельствами налёт поиздержавшейся галантности. – Много ты понимаешь. Бумажку дали затёртую с текстом: на, учи. Сверху-то советовать, не твоя же деньга. Интересно, сколько он получает? О чём бишь я, к чему это вообще. Чаевые ему не оставлю ни за что, а придётся. Обложили, гады. Простого русского трудягу легко обложить, ну да ничего, мы вам припомним сорок первый. Ровно сочтёмся, ни копеечки не упустим и процент не забудем. Хороший процент, смачный. Я тебе, тварь, ещё «зайдём в кафе» это припомню. Думаешь, обкрутила, так ничего, долг платежом красен, а я подожду. Тот, кто ждёт, всегда найдёт. Антоха прав, их мало бьют сейчас, отсюда и оборзели. Как он свою тогда приложил, любо-дорого глядеть. Ребром ладони так, у самой двери, на выдохе по печени – хлоп. Та аж
– Выпьешь со мной бокал?
– Конечно, милая, – тут же испуганно, будто пойманный на окончании преступной мысли, ретиво ответствовал испытуемый на финансовую состоятельность.
«Заделать бы тебе ребёнка, чисто к ноге привязать, только совсем же страшная станет. Ладно, сгорела хата, гори сарай; может, зад когда позволит, не молодая уже…» И, расплывшись в плотоядно искренней улыбке, он громогласно, но слегка преждевременно изрёк тост за «Столь без сомнения и неожиданно приятное знакомство».
А рыба в тот вечер ушла.
Улыбчивая молодая красавица Анна без единой морщинистой мысли в голове ступала по вездесущей теперь в городе мостовой легко и непринуждённо, будто едва заметно парила. Она всегда оставляла себе имя и образ последнего мужчины, пока не являлся на авансцену новый – если повезёт, во множественном числе. Поразмыслить над удивительно практическими выводами Арика, безусловно, стоило, но отчего-то хотелось побыть ещё немного бесхитростной простушкой. Примеряя один за другим характеры и надеясь отыскать среди бесчисленных масок свой, не устанешь радоваться поразительной многогранности окружающего. С одного взгляда и под одним углом мир по большей части одинаков, ощутить его наполненность и полновесность возможно лишь через несколько, а лучше и вовсе бесконечное число восприятий. Не в силах ещё сформулировать идею, она тем честнее отдавалась ей, не изгаженной уродливой формой слов.
Желание, очищенное от шелухи социальных комплексов и конъюнктуры морали, превращало её в античную богиню, яркую непосредственность, очаровательно страстную натуру. Наконец – оно дарило ей свободу. Настоящую, не обрисованную границами на политической карте и не истыканную флажками покорения на глобусе. Прежде всего, свободу думать. Оставив на берегу чужой теперь земли громоздкий, но притом совершенно никчёмный багаж, пересекала жизнь легко, не чувствуя притяжения. На свет её слетались жаждущие приобщиться к знанию или просто красивому телу – последнее, к слову, доставляло ей куда большее удовольствие, нежели оргия с примесью душеспасительных бесед, любили её не всегда долго, но, спасибо профессии, неизменно искренне. Замешанная на вознаграждении связь лишена фальши, она проста и бесхитростна, как и надлежит быть чувству. Любовь – это когда он делает с ней всё что хочет, и сама суть её отзывается ему. Всё остальное – только сублимация. Ни дня, ни часа, ни секунды они ей не врали. Если желание уходило, вслед за ним уходили и они. Возвращаясь исключительно с ним же.
Парадоксально и гнусно, но зацикленное на регламентировании общество вытравило чистоту и непредвзятость отовсюду, превратив всякую единицу в носителя внушительного списка запретов, не имеющего и, что куда важнее, не желающего иметь представления об их источнике, закономерности, оправданности и последствиях. Человек больше не мыслит, но транслирует, передавая далее по цепочке полученную информацию. Что даёт первоисточнику возможность сначала искажать, затем превращать, а после уже создавать – всё, что потребуется. Вертикаль не только власти, но и мысли. Добровольное превращение индивидуума в кластер и программный код. Горячо желанное превращение, вряд ли, к слову, имеющее какую-либо центральную направляющую длань, разве кучку оседлавших стихийный процесс бенефициаров. Чья основная задача не столько править – процесс не требует больше усилий, сколько спасти остатки собственной личности от вируса распада. Абсолютная информация, терабайты личного мнения сжались до единственной формулы видения: хочу быть рабом, при условии, что все вокруг тоже рабы. Возможно, более успешные, богатые и красивые. И тем не менее. Которые также боятся и трепещут. Замечают и рапортуют. Братья и сёстры.
«Они хотят быть хозяевами, понимаешь, – однажды всё-таки напившись, исповедовался ей вернувшийся из очередной командировки Натахин фаворит. – И они правы. Зачем быть стадом всем, если довольно и девяти десятых. Пусть живёт сильный, полнокровный, решительный, а остальные, выживая, на него работают. До тех пор, пока Акела не промахнётся. Тогда кровь обновится – ясное дело, не без крови, ну так ведь естественный благословенный природой ход вещей. Никакая железная рука не согнёт народ, который не хочет согнуться. Вот только он же хочет… Так пусть лучше военная демократия с переворотами, резнёй и чем угодно, что выбросит на поверхность достойного – быть выброшенным на эту самую поверхность в это самое время. Нежели пожизненная стабильность диктатуры, обеспеченная тотальным колпаком с действенным аппаратом насилия. Невосприимчивая под ядерным зонтиком к внешним раздражителям.