Лягушки
Шрифт:
— Кем увлечение? — удивился Ковригин.
— Да! Да! Софьей! — воскликнула Гусельникова. — Я отношусь к Софье Алексеевне и её брату Фёдору Алексеевичу с симпатией, несколько работ о них написала, докторскую готовлю, но какая же Софья — святая!
— Сказано о легкости народной жизни в пору её правления, — произнёс Ковригин.
— Как же! Помню, помню, — сказала Гусельникова. — Ключевский. Но с чего бы вдруг увлечение такое яростное? Будто фанаты "Спартака" не дошли до Лужников и остановились у наших стен. Нет, не так. Я не права. Фанаты Софьи где-то в других местах. К нам же брели просители. Естественно, дело это не одноразовое и не на один день, а ощутившее себя в русле потока. О чём просили и будут просить? Тут полный набор обращений
— Важно, — сказал Ковригин.
— Ну и приезжай к нам, — сказала Гусельникова. — Молодые годы вспомним.
— А на свирели у вас никто не играл? — спросил Ковригин.
— Где? — удивилась Гусельникова.
— На стене. На башне.
— Никто не играл, — сказала Гусельникова. — Никто с заманными дудочками к нам не являлся. Не было нужды. Сами шли. Мода образовалась, вот и шли.
— Завтра же и приеду, — сказал Ковригин. — Ты завтра в музее будешь?
— Буду. Экий ты прыткий! И как я возвышусь в глазах сотрудников! — рассмеялась Гусельникова. — Такой знаменитый человек, и вдруг посещает меня.
— Не понял, — сказал Ковригин.
— Ты у нас теперь герой светских хроник, — сказала Гусельникова. — Читай глянец! И уж, конечно, такую газету, как "Самец и Самка"!
А ведь возникало у Ковригина желание повстречаться и поговорить с Гусельниковой. И по делу. Рита многое знала о времени Алексея Михайловича, о царевне Софье и её брате Фёдоре, якобы незаметно побывшем царём российским шесть лет и сгинувшем в пропасти людской забывчивости. И, конечно, Ковригин рассчитывал, что сможет обратиться к Гусельниковой за советами и подсказками в связи с предполагаемым сочинением. И могла ехидная Рита высмеять его непременные и необоснованные фантазии, что пошло бы Ковригину на пользу. Но хотелось ему повидать Гусельникову не только по делу, а и просто так. Любопытно было взглянуть на сверстницу, какую не видел лет десять. Рита в студенческие годы была полной крепышкой и имела прозвище "Веснянка". Когда-то в разных краях и землях создавали свои "Берёзки", и где-то на юге радовал публику девичий ансамбль "Веснянка". Головы всех веснянок украшали витые косы-венки, естественно, искусственные. Такую халу от уха до уха держала украшением и девица Гусельникова, трогать её никому не позволяла и сердилась на всех, кто ставил под сомнение натуральность косы. Даже поглядеть, какая нынче причёска у Риты Гусельниковой, было бы для Ковригина делом приятным. Но слова Риты о его светской славе сейчас же отбили у Ковригина охоту выходить на люди. Раньше он даже порадовался бы забавам желтунов и покрасовался бы в местах ночных сборищ сливок общества. Теперь он будто бы испугался за репутацию Свиридовой.
— И что же такое обо мне пишут? — стараясь хотя бы звучать молодцом, спросил Ковригин.
— Писать о тебе ничего не пишут, — рассмеялась Гусельникова. — Тебя упоминают. С намёками. В оконцах светской хроники дают твои меланхолические физиономии. Ты будто бы одинок и горд. Но при том — то ли бойфренд Звезды. То ли — альфонс при ней.
— И кто же эта Звезда?
— А
— Пожалуй, завтра у меня не получится, — смутился Ковригин. — Много работы за столом. Только вернулся из поездки, надо вывалить на бумагу впечатления…
— Понятно! — сказала Гусельникова. — Я так и думала… У светских людей свои заботы… Но ты всё-таки заезжай.
— Обязательно, — мрачно сказал Ковригин. Взволнованный, он позвонил Антонине, а потом и Дувакину, поинтересовался, знают ли они, что он теперь персонаж светской хроники и, если знают, почему об этом ничего не сказали. Знали, знали обо всём близкие люди, но Антонина уверила его, что всё это неостроумная чепуха, кем-то, впрочем, наверняка подстроенная. А Дувакин заявил, что это для него, Ковригина, и его публикаций прекрасный пиар и надо благодарить дурака, затеявшего эту шутку. Но, может и не дурака, а денежного мешка, имеющего свои расчёты, они Дувакиным не разгаданы, а потому его тревожат.
— А Свиридова знала об этих шутках? — спросил Ковригин. — И если знала, что сказала?
— Что тебе мнение какой-то Свиридовой? — рассмеялся Дувакин. — Тебе-то что ею интересоваться или жалеть её?
— Я люблю её, — сказал Ковригин. — Твои сарказмы я заслужил. И более никаких глупых вопросов я задавать тебе не буду. Надеюсь только, что это не ваш журнал затеял столь замечательный пиар. Да ещё и с перемещением в пространстве с пивом в буфетах. Один из акынов в Аягузе сообщил, что в жаркие дни в Москве-реке появятся медузы, пока несъедобные, но позже — говорящие. Это не ваш пиар? Нет? Ну, слава Богу! И всё. Привет, Петя!
— Погоди, погоди! — заторопился Дувакин. — Мы принимаем во внимание твои странные путешествия и, как ты сам определил, контузии в них. Тем не менее ждём от тебя продолжения "Лобастова". Может, и Лобастов имел приключения, связанные с орденом Дервишей, то есть нищих и бедствующих в радости? Может, и у него были любовные сюжеты и друг осёл с летающим ковром? Погоди, не бранись!
— Посмотрел бы я на тебя на ковре-самолёте. Особенно в условиях торнадо. Ты, может, стал бы волшебником изумрудного города. Но нормальный человек и в штиль скатился бы с ковра. Откуда и с чего бы в арабском фольклоре возник ковёр-самолёт? Надо почитать. Или самому обмозговать… Слушай, отстань от меня. Мешаешь работать…
— Ты сам позвонил мне! — возмутился Дувакин. — И сообщаю: на днях выйдет номер с пьесой о Мнишек, и мы хоть немного обойдём Блинова.
— Что ты всё время пугаешь меня Блиновым?
— Так, — сказал Дувакин. — Значит, мне надо заехать к тебе и объяснить всю серьёзность и даже опасность — для тебя! — случая. А пока сиди и работай.
— Хмелёва не объявилась? — спросил Ковригин.
— Не знаю и не ведаю, хотя одна догадка есть, — сказал Дувакин. — Знаю только, что люди Острецова ещё шныряют в Москве.
— Какая догадка? — спросил Ковригин.
— Полагаю, раз ты возвращен в Москву, то и Хмелёва скоро объявится вблизи тебя…
— С чего бы вдруг? — удивился Ковригин.
— Такое у меня предчувствие, — сказал Дувакин.
— Кстати, — вспомнил вдруг Ковригин. — А Антонова, искусствовед и модистка, прислала тебе очерк о синежтурских подносах?
— Прислала, — сказал Дувакин, — очень приятно и по-своему написанный…
— Странно, странно, — сказал Ковригин. — Кто же меня с мраморов восточной бани шелобаном отправил из Синежтура в Аягуз?
— Не знаю. И судить не берусь. Сам оценивай свои дурости. Жди на днях.
64
Заявился Дувакин, не объявив времени посещения одурманенного в Синежтуре шелобаном товарища. А у Ковригина была с инспекцией сестра Тереза. В прихожей Дувакин снял велюровую шляпу, а был морозец, остался в мешковатом, буром в полоску костюме чиновника шестидесятых годов, вошёл в гостиную-кабинет Ковригина, стал расчёской поправлять примятые в дороге волосы… И вскрикнул: