Лягушки
Шрифт:
— Принимай чемоданы! — прозвучало на чистом китайском, Ковригину доступном с детских пор. — Или ты выгонишь меня вместе с чемоданами?
— Ден сяо пин! — сказал Ковригин. — Что в переводе с китайского значит: "Я тебя люблю!" А чемоданы, полагаю, нам сейчас совершенно не нужны.
Чемоданы им действительно сейчас были не нужны, тем не менее китаянка с уважением к ним пристроила их на кухне.
— Не спеши, — сказала китаянка, — дай побыть перед тобой в этом гриме. И напои меня чем-нибудь.
— Как вас зовут, заезжая китаянка? — спросил Ковригин.
— Тао Хоа, — сказала девушка.
— Это же из "Красного мака"! — воскликнул Ковригин. — Это же Уланова!
— Из "Красного цветка"! — поправили Ковригина. — Мак — это опиум. В оперном театре мне сделали позавчера грим. Как я боялась, что не доберусь до тебя в образе Тао Хоа. Ну и как я?
— Ты прекрасна!
— Повтори!
— Я люблю тебя!
— Сейчас ты докажешь мне это… — уже шёпотом…
Доказал. Всю ночь доказывал. И доказал. Но и Наталья Борисовна Свиридова доказала, что она молода телом и умеет любить. Правда, никаких особенностей истинно китайской любви Ковригину предъявлено не было. Да и какие такие особенности были им сейчас необходимы? Ковригину и московские проявления чувств доставили радость и удовольствие. Не зря он жил в городе развитого и процветающего эротизма. И он понял, что никакую другую женщину он долго желать не будет. Может, и никогда не будет. И в этом его понимании, подкреплённом памятью студенческих лет, никакого приговора его свободам Ковригин углядеть не мог.
— А ведь мы совпали, Сашенька! — объявила Наталья утром. — Могли ведь и не совпасть. А совпали! Ты мой мужчина, а я твоя женщина! Пусть это и примитивная физиология с игрой гормонов, но это и требование вечного.
Вечное вечным, но Свиридова была довольна и эстетической мелочью — сумела сохранить причёску, грим, облик и повадки китайской танцовщицы. А потому и не могла утром удержать себя в постели и квартире Ковригина, ринулась в театр и министерство, показывать, какими привлекательными могут быть китаянки провинции Гуандун.
Ковригин попытался предупредить Наталью о возможных неприятностях, какие наверняка должны были прозвучать в словесных доброжелательствах с поцелуями и в театре, и в министерстве, но Наталья Борисовна выслушивать его опасения не стала и унеслась производить впечатление.
"Артистка! — подумал Ковригин. — Шутиха!"
С любовью подумал. С улыбкой.
Вернулась она позже, чем предполагал Ковригин. Да и зачем ей было торопиться в Богословский переулок, если он, Ковригин, прирученный, отловленный в Джаркенте, уже сидел на цепочке в каком-нибудь её кармане или в модной нынче сумочке? Расспрашивать Свиридову Ковригин ни о чём не стал, спросил только, что желает Наталья Борисовна откушать в вечернюю пору.
— Тебя желает откушать Наталья Борисовна, — воскликнула Свиридова, — и больше ничего и никого! Ты дуешься на меня, Сашенька, но нам придётся привыкать к слабостям друг друга. А я из тех, кто не умеет жить без зрителей не только на сцене, но даже и в коридорах студий, театров и казённых заведений. Конечно, это пошлость и глупость, ребячество, но такова моя натура.
Обещание откушать Сашеньку при горячем участии заинтересованных сторон начало осуществляться сейчас же, и лишь через два часа усталость тел потребовала паузу для отдыха.
Кстати, вернулась Свиридова в Богословский уже не китайской танцовщицей, а московской процветающей дамой тридцати пяти лет. Грим в театре сняли (перед тем, естественно, Свиридова в своём гуандунском виде была запечатлена фотомастером), и теперь Ковригин рассмотрел, какая у Натальи кожа — ухоженная, без единой морщинки. В театре Свиридова одарила товарок ей приятных, особенно гримёрш и костюмерш, веерами, а мужчин — водкой в фарфоровых бутылях. С министерским чиновником она отобедала в "Приюте комедиантов", а потом побывала дома, там и переоделась. Ему, Ковригину, что-то там привезено, но пока второй чемодан открывать Свиридовой лень.
— Наверняка веер, — сказал Ковригин.
— Может, и веер, — Свиридова прижалась к Ковригину, чмокнула его в мочку уха. — Но с дракончиком.
Ковригину бы попросить Наташу показать веер с дракончиком или хотя бы поинтересоваться, сколько у дракона на веере лап, не шесть ли, но он понял, что его сейчас волнует другое.
— Наташ, — осторожно начал Ковригин, приподнявшись на локтях, возлежание на спине показалось ему недостойным важности разговора, — Наташ, тебе не пришлось услышать сегодня всяческие неприятные слова или шутки?
— И что? — спросила Свиридова.
— Тебе не испортили настроение?
— Сашенька, ты ребёнок, что ли? — рассмеялась Свиридова. — Ты давно внутри нашей культуры. Тебя расстроили игры жёлтой прессы? Или тебе неприятно, что твоё имя связывают с моим?
— Во-первых, никто не связывает моё имя с твоим, — сказал Ковригин. — Я вообще без имени. Я — физиономия то ли бойфренда, то ли альфонса некоей Звезды. Мне на это наплевать. Ну, могу вызнать имя фотохудожника и набить ему морду. Меня печалит другое. Каково тебе ходить с клеймом содержательницы альфонса?
— Ты это всерьёз? — снова рассмеялась Свиридова. — Ты, что ли, мой высокооплачиваемый альфонс? Нет, ты — мой любимый человек. И надеюсь, я твоя желанная женщина. Пока, правда, в быту чужая. Или с чужими привычками, запахами, капризами. Но опять же надеюсь, если всё сладится, стану тебе нескучной женой и любовницей. А всякие сплетни и жёлтые легенды до того мне сейчас не болезненны и забавны, что мне без них даже скучно. Было время — в пору моего замужества с Демисезоновым, Ленинским лауреатам, когда нападки на меня доводили до слёз. И виновата была я сама, теперь понимаю… А нынче-то именно плюнуть и растереть! И жить дальше. Публике же ответить проще простого. Дать интервью. Если тебе неловко, интервью, первое, проведу я, расскажу, кто мы с тобой такие и кем намерены стать…
— Кем мы намерены стать? — спросил Ковригин.
— А ну-ка вернись, войди снова в моё тело, — сказала Свиридова, — я покажу тебе, кем мы должны стать.
И опять показала. И опять Ковригин был со Свиридовой одно.
Через полчаса Свиридова всё же спросила:
— Саша, я вижу, ты чем-то обеспокоен. Может, я тебя к чему-то принуждаю? Может, тебя тяготит мысль, что нам придётся подписывать какие-то документы в ЗАГСе и тем самым заключать свои суверенитеты в клетку занудных обязательств? Если это так, зачем нам быть вместе?