Любимая мартышка дома Тан
Шрифт:
И увидел, как в стоявшую у его ворот повозку – почти телегу – судебные приставы загоняли помощников Гурека. Самого его, видимо, арестовали сразу. А теперь пришла очередь его людей. Мокрые, понурые кони приставов раздражённо переступали с ноги на ногу, по лицам увозимых стекали капли, они говорили что-то стоявшим в воротах, те в ответ кивали, а толпа – и я в том числе – молча наблюдала за происходящим.
Никто в столице, кроме иностранцев, и представления не имел, что на их глазах увозят не просто группу злоумышленников – идут невиданные массовые аресты. Столица думала, что живёт нормально, не считая затянувшихся
К вечеру мне привезли новые известия: взяли, вслед за хозяевами, всех управленцев глав торговых домов.
И я окончательно убедился, что имею к этой истории если не прямое, то уж наверняка косвенное отношение.
Потому что список арестованных составлялся мной.
Так, арестованы были все три согдийских торговца, которых назвал мне в числе находившихся под его покровительством великий полководец Ань Лушань. Но были арестованы и другие его столичные друзья и агенты. Имена их все прошедшие недели скапливались на моём столике для записей, на клочках бумаги, прижатых драгоценными фигурками из камфарного дерева, подаренных Ян. Мой список постоянно пополнялся по мере наблюдения за ночными перемещениями Меванчи, которая бегала далеко не только в дом Ношфарна, и за поведением моих соотечественников. Там были пометки, которые постороннему человеку разобрать было трудно. Мне казалось, что только я мог понять, что тут содержатся сведения обо всей сети людей Ань Лушаня в столице, обо всём, чем эти люди занимались: поставляли полководцу невинный лён и куда более интересное железо, отправляли на северо-восток курьеров на следующее утро после того, как ведьма Чжао посещала их подворье или дом…
И вот теперь эти все люди были увезены из своих домов, и лавок, и складов. Наверное, записи эти не следовало держать так открыто. Пусть даже это были лишь имена и загадочные пометки.
Но кто мог их видеть? Я помню, как несколько дней назад вздрогнул, увидев у самого входа на лестницу, которая вела в галерею ко мне в комнаты, Удай-Бабу. Пророк новой религии осторожно нёс перед собой миску с рисом, в котором было проделано пальцем углубление, а в образовавшуюся ямку щедро вылит какой-то из соусов Сангака.
Хитро посмотрев на меня чёрными глазами с вывороченными красными веками, пророк развернулся и двинулся обратно во двор. А я тогда, помнится, подумал, что вряд ли стоит держать вот так, на виду, бумажки с именами «людей Ань Лушаня».
Когда я видел эти бумажки в последний раз? Получалось, что за два-три дня до вынужденного бегства. Потом было как-то не до них, и тут меня разбудили с тревожными вестями. Вырисовывалась очень логичная картина: бумажки воруют, несут в чью-то канцелярию, и чья-то рука заносит кисть над свитком… Как раз два-три дня. И по зрелом размышлении я понял, что не Удай-Бабу надо подозревать в их краже. А совсем другого человека.
Оставалось понять сущий пустяк: почему не арестовали меня. Потому, что я вовремя скрылся? Или никто и не собирался этого делать? Вообще-то никаких признаков того, что кто-то собирался прийти и за мной, не было и в помине. И не было ни единого способа выяснить, а не напрасно ли я сорвал с места всю верхушку торгового дома Маниаха. Кроме одного способа – вернуться домой и быть арестованным. Или не арестованным.
Это была глупейшая, попросту тупиковая ситуация.
Бесконечно же отсиживаться в моём очередном сыром и неуютном убежище, куда постоянно проникали запахи подгоревшей баранины – её готовили уйгуры в грязном соседнем ресторанчике, – было совершенно бессмысленно.
Раз за разом люди Сангака бесстрастно докладывали: вокруг моего пустого дома маячат все те же персонажи, которые, как мы считали, работали на господина Чжоу. В общем же – никаких перемен, не считая дамы в экипаже.
– Какой дамы? – устало поинтересовался я.
– Скорее молодая девушка, – уточнил посланец Сангака. – Очень изящная. Четвёртый день подъезжает к полудню к вашим воротам, спрашивает вас, потом ждёт довольно долго и ближе к вечеру уезжает.
– Зачем я ей нужен? – продолжил я свой допрос.
– Говорит, у неё для вас письмо. Только в собственные руки. Ваши домашние никогда её раньше не видели, – уточнил мой человек.
Последнее было важно. Потому что «мои домашние» хорошо знали в лицо не только гуйфэй Ян и её неизменную спутницу Лю, но и девушек из их сопровождения. Я даже не исключал, что и девушкам было чем – и было уже с кем – заняться в моём доме, пока их госпожа отдавалась рукам иноземного целителя в наглухо закрытых помещениях моей бани.
Важно же было вот что: если странную гостью не знали в моём доме, значит, она вряд ли сама знала меня в лицо.
– А возьмите-ка у неё в следующий раз письмо, – приказал я.
Мой расчёт оправдался: девушка, продрогшая в своём экипаже, без малейших споров отдала маленький футляр с письмом охраннику, постаравшемуся изобразить меня как можно более похоже, вплоть до выставленной вперёд бородки.
Письмо было написано не очень умелой рукой – ничего общего с прекрасной каллиграфией госпожи Ян:
«Господин Мань, недостойная танцовщица Юй решила сделать вам ещё один, очень дорогой подарок. Такой, дороже которого не бывает ничего. Вы можете без опасений ждать её у себя дома в обычное время – она будет рада совершить ради вас небольшое путешествие, чтобы посмотреть на тюркский меч».
Никаких сомнений в смысле письма не было. Подарок, дороже которого ничего не бывает, – это, конечно, жизнь. Что подтверждали и слова «без опасений». Наконец, о подлинности авторства «танцовщицы Юй» говорили упоминания о небольшом путешествии и тюркском мече.
Дело в том, что с приходом дождей драгоценная наложница Ян – а также весь двор, – отправилась, как и каждый год, сопровождать владыку Поднебесной в зимний дворец Хуацин, стоявший на горячих источниках в нескольких ли от столицы. Вереница их экипажей была вернейшей приметой того, что золотая осень кончается.
Наверное, я был единственным столичным жителем, которого известие об их очередном отъезде застало врасплох.
– Посмотри, посмотри на меня ещё раз, – прикоснулась в тот день к моему подбородку Ян. – Какое счастье: ты огорчён. Я думала, ты сделан из тюркского железа, как меч, достойный князя. Знаешь, когда ты печалишься, это видно не по твоему лицу. А по тому, как ты держишься, как стоишь. Вот так, так и так (она изобразила меня до смешного похоже). Какое счастье – бедная актриса не так уж безразлична тебе. Вот теперь ты испытаешь то же, что и я, когда ты сбежал от меня почти на всё лето куда-то на границу. Как можно было так растрачивать эти месяцы, зная, что зимой нам не удастся видеться!