Любимая мартышка дома Тан
Шрифт:
А ведь я мог бы сделать тебе такой же подарок, дорогая моя, дорогая,– подарить тебе твою жизнь, как ты подарила мою мне. Новую и прекрасную жизнь.
Если бы тебе угрожала опасность, я за три дня сделал бы так, что ты оказалась бы среди караванщиков и верблюдов, и коней, и горообразных тюков с товарами. А там уже никто нас не найдёт среди тысяч путешественников, готовящихся к Великому Пути.
За городскими стенами Чанъани перейти мост, вода под которым, как говорили, на самом деле была слезами: отсюда уходили в походы тысячи солдат первых императоров-воинов дома Тан.
И дальше,
И два месяца медленного покачивания в седле, между красноватыми фортами и стенами имперских крепостей к северо-западу от Аньси. Пустыня, покрытая толстой коркой соли, попробовав которую верблюды останавливаются, как вкопанные, и угрюмо плюются длинными, толстыми губами. Чёрная Гоби, где воющие злобные ветры выдувают из почвы все, кроме серого щебня и тёмных камней. Мелькание ящериц между голых булыжников, неподвижность дыр в земле, вырытых искателями золота.
А вот и радость – Хами, прекрасный Хами с его истекающими соком дынями и сокровищем земли – настоящей, чистой водой из звенящих ручьёв.
Но потом, после радости – страх: выбеленные ветром кости верблюдов вдоль дороги, где вода даже в колодцах пахнет болотом, а на вкус полна соли.
Страшна судьба человека, которого воющие демоны этой пустыни уведут от дороги к холмам, с которых уже нет возврата. Кости его найдёт разве лишь другой такой же обречённый и в бессилии опустится рядом с ними на жёсткие камни.
А дальше – Кочо, где люди чтут Учителя Мани, где летняя жара страшна настолько, что от неё не спасают серебристые ивы вокруг каналов и люди прячутся в глубокие подвалы.
И снова в путь, прекрасная моя Ян, через новую пустыню, где разливающаяся весной вода уносит целые караваны, крутит в буром потоке верблюдов, людей, громадные камни, – и нет от неё спасения, и негде от неё укрыться.
Но вот ещё неделя – и снова нет воды, только верблюд может найти её под сухим щебнем: нервно копает он этот щебень толстой лапой-копытом, и тут надо верить двугорбому сыну Бактрии, он не ошибается, он не подведёт тебя. Но дальше в тех же местах бактрийцы – самые старые и опытные из них – вдруг начинают сбиваться в кучу и зарывать носы в землю. И тогда, если ты зазевался, не успел замотать лицо любой тканью, то даже клочкастый, бежевый, тёплый, ровно дышащий верблюжий бок не спасёт тебя от сухо шипящего ветра, несущего смерть из мириадов песчинок, уничтожающих твои глаза, забивающих ноздри и рот.
Вот город Хотан со знаменитыми рынками нефрита и драгоценных камней из волшебных княжеств Кашмира и земель со странными именами. Дальше – Куча: он ещё принадлежит твоей империи, прекрасная моя любовь, тридцать тысяч воинов охраняют здесь западные её рубежи. Странный город этот Куча: люди здесь говорят на языке, которого не знает никто, кроме них. И никто не помнит, чьи это башни из песчаного кирпича маячат на дальних холмах среди зыбко дрожащего воздуха, чьи империи охраняли эти осыпавшиеся стены. А сегодня в Куче – танцовщицы с золотыми подвесками на поясе, монахи, чтущие Учителя Фо и протягивающие к тебе свои чаши для подаяния, продающие волшебные лекарства и амулеты и предсказывающие судьбу.
Но судьба твоя известна – дорога, опять дорога под глухой лязг колокольцев на шеях верблюдов, к снегам холодного перевала, где всегда солнце и где трудно дышать, а в глазах кружатся радуги – и ты не знаешь, видна ли уже снежная вершина Хан-Тенгри, горы, носящей Божье имя, или она снится тебе среди бела дня.
А там – тепло, и радости, и развлечения у берега огромного озера среди синих елей и снежных гор, и земли кагана западных тюрок; дальше – фруктовые сады Чача, и щедрые воды Сиаба, и вот уже Самарканд, где нет такой радости, которую не мог бы купить усталый путник.
Звезды, дорогая моя Ян, громадные звезды ночью на этой невероятной чёрной чаше, вздымающейся над головой. И ветер, свистящий среди руин крепостных стен, на которые уже много веков не ступала нога воинов. И запахи цветущих горных лугов, которые приносит этот ветер. И стон скрипки, плывущий по пустыне среди ночи, между оранжевых искр походных костров.
Нет на этом свете ничего прекраснее дороги, единственный мой друг, – она лечит все раны, она успокаивает сердца, она несёт и жизнь, и смерть, и вечность.
Стоит ли говорить, что на самом деле речь моя на эту тему получилась совсем другой, жалкой и бессвязной. Я зачем-то начал говорить о сотнях людей, которые работают на меня в империи (Ян округлила глаза), о том, какие сигналы надо подать, чтобы эти люди подготовили несколько вариантов плана побега. Что-то о тысячах пещер Шачжоу, с их свитками, монахами и летящими по стенам и потолкам небесными девами, архатами и бодисатвами. Наконец, я запнулся и замолчал в смущении.
– Начать жизнь сначала? – тихо сказала Ян, глядя куда-то мимо меня. – Увидеть чудеса Запада? Да, да. А ведь это было бы возможно – если… И я благодарю тебя. Но ты забыл об одном человеке. Об императоре Поднебесной. А знаешь ты, что с ним станет, если я скроюсь?
Наверное, моё изумление было настолько искренним, что Ян вдруг расхохоталась.
– Ты не понимаешь, конечно же, не понимаешь, – покачала она головой. – Если бы ты мог его видеть… Этот человек был бы удивительным, даже если бы оставался просто принцем. Или просто поэтом в горах. Но я ещё раз благодарю тебя.
И тут в дверь раздался резкий стук, и туда просунулось лицо Лю с округлившимися глазами.
За ней стоял мой охранник, и два выставленных и чуть раздвинутых пальца на его опущенной левой руке означали: опасности нет, но у нас очень необычные гости.
Завернувшись в тёплые меха, я вышел во двор, где уже стояли и ждали моих сигналов другие охранники.
Если бы в ворота начали ломиться солдаты, то дополнительных сигналов не потребовалось бы – меня уже тащили бы под руки в заднюю часть сада, водружали на коня и выпроваживали вон из дома. Более того, о приближении солдат, или судебных приставов, или любых других вооружённых людей даже к воротам квартала мне было бы известно заранее.
Но солдат во дворе не было. Там под мокрым снегом горбились четыре конные мужские – но никак не военные,– фигуры под тяжёлыми зонтами, и из-под лакированных бамбуковых спиц вылетали в свет ламп белые облачка пара.