Любимые не умирают
Шрифт:
— Я Колькина жена!
— Чем докажешь? Вы не расписаны! А набить пузо можно с кем угодно! Порядочная девушка отдается только после росписи, став женой! А ты в сучью любовь сыграла. Поймала на беременности парня!— кричала Евдокия, покрывшись красными пятнами негодования.
— Сама сука! — вспылила Катька.
— Что?! Это ты тут тявкаешь, ничтожество? А ну выметайся вон из моей квартиры! Чтоб никогда тебя не видела, грязная подстилка! Убирайся живо, дрянь ползучая, отребье из свинарника! Чего сидишь? Собирай свою вонь и выметайся.
Катька поняла,
— Куда же я пойду? Дождусь Колю. Как он велит! Скажет, чтоб уходила, вернусь в деревню-А если скажет остаться, буду при нем!
— Это моя квартира! И я тебе не позволю здесь жить! Отваливай к своим навсегда! Хватит сыну жизнь поганить. Он найдет себе хорошую девушку, а не деревенскую потаскуху! Как посмела придти сюда без моего согласия? — кричала Евдокия распалясь. И в это время в квартиру вошел Колька:
— Чего орете, аж во дворе вас слыхать? Кого не поделили?
Мать с женой закричали наперебой, каждая доказывала свою правоту. Колька, послушав их недолго, подошел к матери, бережно взяв за плечи, вывел на кухню, попросил успокоиться и, выйдя в комнату, влепил Катьке пару больных пощечин, сказал:
— Еще пасть откроешь, таких пиздюлей навешаю, что бегом в деревню смоешься! Не смей орать и хамить матери! Услышу, своими руками глотку твою порву до самой транды! И помни, мое терпенье не железное! Как привез, так и вышвырну, пузом не прикроешься,— пихнул бабу в спальню, дав пинка под задницу, а сам пошел во двор к ожидавшим его друзьям.
Евдокия, немного успокоившись, ушла к подруге-соседке. Катька осталась одна. Ей было обидно, что в этой семье ее никто не любит и не понимает. Баба с тоски решилась написать письмо в деревню, своим. Но оно получилось слишком длинным. Закончить его Катьке помешал Колька. Он вернулся навеселе. Увидел бабу, нахмурился и, оглядевшись, спросил:
— А где мамка?
— Не знаю, ушла куда-то...
— Опять погавкались?
— Ни словом не перекинулись.
— Смотри мне! Чтоб мать не обижала! Иначе на ремни тебя распущу! Мне плевать, что ты беременная! Еще не знаю, от меня ли носишь?
— Колька! Как можешь сомневаться? От кого кроме тебя? Ведь сам знаешь.
— Да разве можно верить бабе? Что обещала в деревне, когда ко мне просилась? А не успела оглядеться и матери хамишь. Разве она виновата, что ты дура?
— Не дурней вас! Сама на работу устроюсь, без ее помощи.
— Заткнись, уродка! Куда тебя возьмут? Ты нигде и никому не нужна! Что собою представляешь?
— Чего ты меня говняешь? Мамка всю, как есть, обосрала, и ты добавляешь.
— Заглохни, лапотная! И не возникай под горячую руку.
— Она меня обозвала, как хотела, а мне нельзя. Как ей, так — успокойся мамка, а мне по морде. Она из дома гнала,— жаловалась Катька на свекровь.
— Эта квартира ее! Она в своем праве, впустить или выгнать, только мамке решать. Мы здесь не хозяева, поняла, дура? — толкнул Катьку в плечо.
Она уже месяц ходила по городу в поисках работы. Ее могли взять дворником, посудомойщицей, уборщицей иль почтальоном, но там везде были низкие оклады, и Катька не соглашалась. Но однажды бабе все же повезло. Ее взяли на банно-прачечный комбинат. И Катька была счастлива. Она поделилась своей радостью с мужем. Свекровь не стала слушать, она после ссоры совсем не разговаривала с невесткой и не замечала Катьку в квартире.
Теперь и она каждое утро уходила на работу, а возвращаясь, убирала в квартире, стирала, готовила. Ей никто не помогал. Свекровь и муж куда-то уходили, а Катька оставалась одна.
Но как бы не складывалась ситуация дома, на работе у женщины все ладилось. На комбинате работало много женщин из деревень. Было нимало молодых, какие приветливо встретили и признали Катьку, учили, подсказывали, помогали. И та быстро освоилась, вошла в ритм, стала своею. Ее выручало трудолюбие, унаследованное с деревенского детства. Она любила порядок во всем, и это быстро приметили и оценили. Что же касалось сбоев в характере, то и другие были не лучше. Если грубили, хамили друг другу, на это никто не обращал внимания, быстро забывали обиды. Ссоры гасли, женщины быстро мирились и к концу дня забывали, за что поругались утром.
Они делились всеми радостями и невзгодами, вместе обедали. И Катька скоро стала здесь своею, понятной, близкой. Ее здесь никто не обижал, а когда она рассказала, как живется в новой семье, бабы даже жалеть стали.
— А ты не поддавайся им, не кланяйся всякому говну. Подумаешь, интеллигенция, а жопу все равно пальцем вытирают. Ну, скажи, чем они лучше нас? Мы всегда и везде выживем, потому что никакой работой не гнушаемся. Они ни хрена не умеют кроме своего дела. Их любая беда, что тростинку ломает. Не празднуй этих придурков, докажи, что ты не хуже! — советовали ей.
— Главное, добейся росписи и регистрации ребенка на фамилию мужика. Тогда они обязаны будут прописать малыша, а вместе с ним и тебя. Иного хода нет. Вот тогда ты задышишь на равных, и грозить перестанут. Ну, а пока не вылупайся, не спорь, добейся своего тихо, а уж потом обоим покажешь зубы.
— Свекруха вряд ли согласится прописать. Она даже не разговаривает со мной. Я к ней подойду что-нибудь спросить, она отворачивается, уходит, делает вид, что не заметила. Кольке пожаловалась, он и вовсе оттолкнул, обругал и не велел на мамашку вязгать, пообещал за такое зубы в задницу всадить.