Любимые не умирают
Шрифт:
— Чего ж замену не сыскала, покуда я на зоне был? Никому ты не нужна. Тобой нынче даже бомжи побрезгуют!
— Дурак! Каб хотела, давно привела б другого. Да сына обижать не хотела. Посовестилась его.
— Да тебя мамка с новым козлом мигом вышвырнула б с хаты! Кто ты ей, дура безмозглая? Дала б тебе подсрачника и лети на все четыре стороны. Я б ей только спасибо сказал.
— Чего ты шпыняешь этой хатой, своей мамкой? Кто она, чтоб выкидывала меня? Димка законные права на это жилье имеет. А и мне предлагаются мужики не без угла!
— На свалке или в обезьяннике их жилье? Чего ж не линяешь к ним?
— Присматриваюсь, выбираю, чтоб не вляпаться, как с тобой.
— У тебя еще и выбор? Ну, закрутила, Оглобля! Кому звенишь дурное? Иль какой покойник тебе предложил ночь с ним поозорничать? Этим все едино. А на тебя кроме них никто не соблазнится.
— Сам козел никчемный! Тебя соседские бабки в окно увидели и не узнали, на все голоса жалеют. Мол, зачем такого старого приняла, да страшного. Теперь средь мертвых таких уродов нет.
— Придержи язык, Оглобля! Не грузи! На себя глянь — Мерелин Мурло! Тебя коли раздеть и на балкон поставить, городские мужики со страху передохнут, как мухи от дихлофоса. На тебя только ночью через черные очки смотреть нужно. Ты ж страшнее любого урода.
— А мне замуж не выходить!
— Так и других не задевай!
— Сколько ж вы будете ругаться? Ни минуты спокойно не поговорили. Все грызетесь, обзываетесь, я устал вас слушать. Когда остановитесь? Сделайте передышку, отдохните! — взмолился вошедший на кухню Димка.
— Мы и не ругаемся! Просто я ей мозги сифоню, иначе там плесенью все зарастет,— усмехнулся Колька.
— Хватит вам лаяться. Соседи и те вас грызунами прозвали. С лестницы слышно как друг друга полощите. В квартире жить невозможно, сплошные скандалы. Хоть меня пощадите, засыпаю и просыпаюсь под ваши брехи!
— А все он, козел! Цепляется к каждому слову! — не выдержала Катька.
— Захлопни шайку, Оглобля, чума козья, чтоб тебе петлю на шею закинули! Сыщи себе хахаля и линяй отсель! — не сдержался мужик.
— Хрен тебе в зубы, а не чекушка! Сам смоешься отморозок! — кричала баба.
Димка, заткнув уши, выскочил из дома без оглядки.
Колька лег на диван, включил телевизор, так вот и заглушил бабье бурчанье и упреки. Та, поняв, что ее не слушают, быстро умолкла.
Когда за окном стемнело, и вернувшийся со двора сын пошел спать, Колька приловил Катьку на кухне и потащил к дивану. На ходу выключил свет.
— Чего тебе надо? Отстань! — вырывалась баба, отталкивала Кольку грубо.
— Не ломайся, Оглобля! Ни первый день замужем, чего выделываешься? — срывал с бабы халат.
— Отвали, козел! Не лезь! Я ж уродка! Сам так сказал.
— Впотьмах не видно! — хохотнул коротко.
— Не лезь отморозок, хорек вонючий!
— А ну, верни бабки какие дал тебе! Я за них пяток девок приволоку. Всю ночь стану с ними кувыркаться. Давай их сюда! А сама кыш с глаз!
Катька подскочила к сумке, вытащила из нее деньги, кинула мужику в лицо, бросив презрительное:
— Задавись ими, огрызок проклятый!
Она уже пошла в спальню, но мужик поймал за руку, завернул ее за спину, Катька взвыла от боли, но тут же умолкла, Колька швырнул ее на диван, сунул лицом в подушку и, скрутив бабу так, что та не смогла ни вырваться, ни защититься, насиловал жестоко, молча. Впрочем, нежностью в постели он никогда не отличался. Брал Катьку сколько и как хотел. Он никогда, даже поначалу, не жалел ее и лишь себя ублажал. Едва она попыталась вырваться, Колька скрутил бабу в штопор и оседлал так, что Катьке дышать нечем стало. Она застонала от боли.
— Кайфуешь мартышка облезлая? То-то и оно! Чего линяла? Меня тебе никто не заменит, ни в чем! — улыбался самодовольно.
— Пусти, изверг,— плакала баба.
— Теперь хиляй. Отваливай до завтра!
Катька подобрала с пола деньги, спрятала их
в сумку, покуда Колька не опередил, и поплелась в спальню, вытирая на ходу слезы со щек. Колька уже спал.
Так было всегда, все годы, мужик никогда ее не ласкал, не говорил ей добрых слов. Может, не знал, ведь он и о любви не умел говорить, как другие. И дело вовсе не в зоне, он всегда был таким. Но после тюрьмы Колька вовсе ожесточился.
Катька и не предполагала, что он вернется домой таким свирепым, обозленным на весь белый свет.
А каким стать мужику в тюрьме, если с первых шагов его пинали, материли, осмеивали каждый шаг человека. Над ним глумились в бараке все молодые зэки:
— Да разве ты мужик, что позволил бабе законопатить себя на зону! Ладно бы урыл ее, а то и этого не сумел сделать! Слабак! Недоносок! Придурок! Лопух обосраный! Весь мужичий род опозорил. Брысь, падла с глаз! Тебе под юбкой до самого погоста задыхаться нужно! Ты, хуже пидера! Валяй отсюда! Куда к печке мылишься? Шурши под шконку! — загоняли пинками под нары.
— Да будет вам изгаляться над душой! — не выдерживали старые зэки:
— Сами тож из-за бабья попухли! Боле половины от шалашовок здесь маетесь. Ты, Шурка, свою блядищу на ленты распустил за хахаля. Приловил на горячем, нынче из-за ней червонец отбываешь.
— Зато урыл!—огрызнулся зэк.
— Ну и тяни десятку до звонка. А Колька через три зимы на волю выйдет! Кто с вас больший дурак? Он доживет до воли, а вот ты — неведомо! — скрипел старик.
— Я дотяну и на волю мужиком выйду. Но никогда больше не женюсь, ни на одной девке! — клялся Шурка.