Любимые не умирают
Шрифт:
Когда у Кольки появились свои деньги, пришли и соблазны, их было много. Евдокия Петровна потеряла покой. Она все чаще приводила сына из кафе и баров крепко выпившим, еле державшимся на ногах.
Мать запихивала его под душ, и протрезвевший парень клялся, что больше капли в рот не возьмет. Но через пару дней все повторялось снова.
— Коля! Пора взрослеть! Ты скатываешься и становишься алкашом! Хватит впустую проводить время! — осерчала мать.
— Что ты предлагаешь?
— Давай определим тебя на лечение, так больше жить нельзя! — отвела сына к наркологу, молодой девушке, едва приступившей к работе.. Вечером Евдокия увидела их в баре за отдельным столиком, оба были навеселе, обоих еле вывела на улицу и, отведя нарколога к ней домой, сына не пустила в гости, а дома снова запихнула в ванну.
— Слушай, Колька! Я женю тебя на деревенской бабе из хлева и заставлю жить в деревне! — грозила сыну. Тот виновато улыбался:
— Не получится...
— Почему? — удивлялась Евдокия.
— Сама такую невестку не захочешь. И меня, своего зайку, пожалеешь,— не верил Колька в искренность матери. Та грозила сыну, что привезет ему доярку сама. Но парень хохотал:
— Мамка! Это не для нас. Я уже пуган Афганом. А уж доярку передышу...
А ночью Евдокия снова просыпалась от сыновьего крика. Колька метался по койке весь в поту. Глаза закрыты, а изо рта все тоже самое:
— Братаны! Кто жив? Подай голос!
Мать гладит сына, успокаивает, тот не слышит и кричит странным, срывающимся хрипом:
— Ваньку убили «духи»! Слышь, братва! Они нас по одному уроют!
— Сынок! Война закончилась давно, успокойся, родной мой!
— Пацаны! Тихо! Базарить будем дома. Тут молчите! Иначе засекут, перережут, как баранов! Как Ваньку!
Евдокия трясет Кольку за плечо. Тот испугано шарахается от нее к стене.
— Сынок, это я! Успокойся милый мой!
И только услышав родной голос, человек успокаивается, приходит в себя. Садится рядом с матерью, положив ей голову на плечо, говорит тихо:
— Прости, мамулька, опять афганская хренатень достала. Как будто снова в Кандагаре побывал. Там такое видел, до смерти не смогу позабыть. Особо Ваньку! Самый лучший братан был! И его убили. Он вздремнул в дозоре. Весь день шел бой. Духи подкрались сзади, совсем неслышно, и перерезали горло, как барану Ваня даже крикнуть не успел, не смог. Хорошо, что второй дозор поднял всех по тревоге,— вздрагивает Колька, покрывшись холодным потом.
— Коленька, все прошло. Забудь войну, ты дома, у себя, здесь тебя никто не тронет. Ты не мог погибнуть, потому что я очень люблю тебя! Я ждала из армии, даже не зная об Афгане. И все ж нашла...
Евдокия и через годы помнила, как увидела Кольку в госпитале. Ей несколько раз говорили, что он погиб, подорвавшись на фугасе. Называли день и место смерти. Но Евдокия не верила. Она забыла о себе. И снова искала своего Кольку. Когда в госпитале, поискав по списку, ей сказали, что сын жив и находится здесь на лечении, Евдокия от радости заплакала навзрыд. Сколько времени она искала сына, прошел почти год. Когда ее пустили в палату, она не узнала, прошла мимо койки сына. И только тихий голос нагнал:
— Мамка! Мамулька! Я вот он...
Евдокия оглянулась, увидела большие глаза. По ним и узнала сына... Его она увезла из госпиталя на следующий день. Никому его не доверила. Сама, на руках принесла домой. Ночами не спала и все ж вылечила, подняла на ноги. Чего ей это стоило, как досталось это выздоровленье, знала только она.
Прошли два года, прежде чем сын заново ожил, снова научился ходить, есть, сидеть самостоятельно за столом и даже общаться с нею. От соседей и друзей быстро уставал. Не любил отвечать на их вопросы, и мать запретила всем напоминать сыну об Афгане.
Но жизнь брала свое. И когда Евдокия уходила на работу, Колька стал появляться на балконе, потом опускался во двор. Там он начал быстрее двигаться, ожил, и Евдокия радовалась, что сын хорошо пошел на поправку.
— Дусь! А твой Коля с моим сыном сегодня так напились! Я еле твоего домой отперла. Мой засранец и теперь под столом спит. Сил нету на койку его поднять. А твой, считай, сам до койки добрался,— встретила Петровну дворничиха дома.
Женщина заспешила наверх. Она как никто другой знала, что сыну нельзя пить. Но Колька выходил из-под контроля все чаще.
— Семью ему надо! Ведь мужчина он. Не держи взаперти. Ить сдвинется ненароком. Пусть он прыть собьет на девках. Чего его под свой каблук загнала? Задохнется там Колька, развяжи ему руки, дай волю. Ведь вылечился человек! Сама видишь! — убеждала Евдокию подруга-соседка.
— Внешне он здоров, а нервы ни к черту. Любой срыв погубит.
— Его конь не собьет. Глянь, какой стал, морда шире, чем у паровоза, щеки из-за спины видать. Такого жеребца нельзя на цепи держать, едино сорвется. Колька давно не пацан. И только девки нужны ему нынче! Поверь, природа его требует свое! — убеждали бабу.
— Заразу зацепит...
— Не безмозглый, а и ты объясни.
— Рано ему жениться. Молодой еще!
— Дуська! Ты в его годы матерью была!
— Мы раньше взрослели. А Коле какая попадет? Вдруг стерва или шалава какая-нибудь, где гарантия?
— Ну не сможет один жить. Все равно когда-то заведет семью.
— Пока я жива, пусть бы не спешил с семьей! Будет ли в ней счастлив? — причитала Евдокия и сетовала:
— И не знаю как лучше. Один не сможет, с друзьями сопьется, баба всякая может подвернуться. Как лучше быть, ума не приложу.