Любимый незнакомец
Шрифт:
– Мне жаль, Несс, – буркнул Мэлоун. Проявлять сочувствие он не умел.
Элиот со вздохом обхватил ладонями руль, не отводя глаз от лабиринта трущобных тропок.
– Да, мне тоже. Но с другой стороны… мне так легче.
– Понимаю. – Он и правда понимал Несса. Когда Айрин попросила его уйти, ему тоже стало гораздо легче. Быть в ответе за счастье другого человека – та еще мука.
– Она сказала, что будет приезжать на официальные мероприятия, если мне это поможет. Чтобы газетчики ничего не пронюхали. Мне-то плевать на газеты. Но конгрессмен Суини не дает мэру Бертону
– Да, приличия нужно соблюдать, – сухо заметил Мэлоун. Элиот всегда умел соблюсти приличия, хотя сам в политику не лез. Даже в Бюро научных расследований политика и служение обществу сводились в основном к соблюдению приличий. Но Мэлоун давно усвоил, что личина, которую большинство людей надевают на публике, очень далека от реальности. При мысли об этом он по неведомой причине вспомнил о Дани Флэнаган. У нее был собственный способ поиска правды.
– Как тебе кажется, шестое чувство… правда существует? – вдруг спросил он, отвлекая Элиота от мыслей о развалившемся браке.
Тот хмуро уставился на него:
– Ты об умении предвидеть, что произойдет?
– Нет. Не о нем. Скорее… о способности видеть то, чего другие не видят. Но, может, «видеть» не совсем правильное слово. Пожалуй, это что-то вроде обостренного осязания. Ты берешь что-то в руки и знаешь… где раньше была эта вещь. – Он не знал, действительно ли Дани чувствует что-то подобное, но не хотел усложнять.
– Никогда о таком не слышал. Хотя… дай-ка подумать. Возьмем, например, мою мать, она всегда точно знала, где я болтался.
Мэлоун вздохнул.
– Ты это к чему вообще?
Мэлоун махнул рукой:
– Да ни к чему.
– Ты что же, видишь всякое, Майк? – Несс приложил ему ладонь ко лбу, словно проверяя, нет ли у него жара. Мэлоун оттолкнул его руку, но Элиот уже снова заулыбался.
– Не я. Нет. Правда, в детстве я видел, что от людей исходит цветное свечение. Иногда тусклое, иногда яркое. Я тогда думал, что вижу, какого цвета душа у этих людей.
– Да неужто? И какого же цвета моя душа? Как тебе кажется?
– Зеленая. Ярко-зеленая, с говнисто-коричневыми вкраплениями.
– Ха! – весело прыснул Несс.
На самом деле его свечение было голубым, под цвет глаз. Мэлоун несколько раз видел его вокруг Элиота – что-то вроде тени. В разные годы он порой замечал исходившее от людей свечение, но тут же спешил отвернуться.
Вот и теперь он отвернулся к окну, но не смог забыть о том, что его тревожило.
– Думаю, Несс, я просто пытаюсь разобраться, чему я верю, а чему – нет.
Несколько мгновений они молчали, погрузившись в размышления о своей вере.
– У Капоне был один парень, математик, который здорово считал в уме, – задумчиво продолжал Мэлоун. – Он умел складывать огромные числа. Просто выдавал результат, и все тут. И в карты здорово играл. В этом не было ничего сверхъестественного. Никаких магических пассов руками. Он просто… умел делать то, чего не умеют все остальные.
– Его ведь прозвали
– Продал душу дьяволу? Ты что же, Несс, веришь в дьявола?
– В нашем деле в него нельзя не верить.
Мэлоун кивнул:
– Я верю в зло.
– Если ты веришь в зло, то и в добро должен верить. Одно без другого не бывает.
– Пожалуй, ты прав, – согласился Мэлоун.
В Даниеле Кос – в Дани Флэнаган – не было зла. И он знал об этом. Так что, кем бы она ни была на самом деле и что бы он ни думал о ее даре, со злом это связано не было. Ком в груди, не дававший ему покоя с тех пор, как Дани на днях вышла из его комнаты, в один миг рассосался.
– Мне пора назад, Мэлоун, – сказал Несс и снова завел мотор. Перевел взгляд со стелившихся перед ними трущоб на зеркало заднего вида. – Но давай снова встретимся через неделю, в это же время. Будем встречаться, пока не покончим с нашим делом.
Дани оформляла витрину магазина, когда перед домом остановился черный форд-седан и из него вылез Мэлоун. Он, не оборачиваясь, захлопнул дверцу, и машина сразу же снова тронулась с места. Дани не разглядела, кто был за рулем, заметила лишь, что это мужчина в фетровой шляпе. Мэлоун уезжал на этой же машине на прошлой неделе. И за неделю до этого. Всегда в один и тот же день, примерно в одно и то же время. Он почти не разговаривал с обитательницами дома и даже за столом был немногословен. Он попросил Маргарет не убирать в его комнате. Сказал, что будет делать это сам. Белье для стирки он оставлял в коридоре, в корзине, и Маргарет совала ему под дверь записку, когда можно было забрать из прачечной выстиранные вещи.
Дани вполне его понимала: Маргарет была настоящим сокровищем, но вечно за всеми шпионила. Дани была уверена, что Мэлоун и ее саму тоже считает шпионкой. Она и правда шпионила. Но не нарочно. Она еще ни разу не уступила соблазну подержать в руках его вещи. Точнее… всего один раз.
Однажды он оставил у задней двери пару ботинок. Они все были в грязи – непонятно, где только он нашел столько грязи, – так что он отмыл их под краном во дворе и оставил сушиться у двери.
Дани не сумела сдержаться. Она внесла ботинки в дом, объясняя себе самой, что иначе они ни за что не высохнут: стоял морозный, влажный февраль. Но когда она сунула руки внутрь башмаков и прижала ладони к стелькам, то почувствовала лишь, как Мэлоун досадовал на мороз и скучал по яркому солнцу, как думал о череде убийств, совершенных в этом районе. Он не мог думать ни о чем, кроме этих убийств. Весь город только о них и думал.
А еще у него в шкафу висели шелковые костюмы. Она не собиралась исследовать его шкаф, но Мэлоун случайно запер у себя в комнате Чарли. Бедный Чарли был совсем ни при чем. Он просто перепутал комнаты. Ему нравилось подолгу спать под ее прежней кроватью, и однажды днем, когда Мэлоун ушел, Чарли оказался взаперти.