Любовь больше, чем правда
Шрифт:
Шаги на лестнице смолкли. Отвергнутая невеста медленно выронила режущий инструмент из рук и совершенно без сил рухнула на пол. Тело ее содрогнулось от непосильных рыданий:
— Как легко ты меня предал, любимый… За что?… В чем я виновата?…
От душевной боли Катя каталась по мраморному полу. Ее трясло от таких переживаний. Она не понимала происходящего. Так все было прекрасно, и вот она одна. Посыпает голову пеплом любви.
Слезы все лились и лились из ее прекрасных глаз. Горькие, горькие слезы.
Чтобы не напугать соседей и заглушить
11. «У всех на экранах»
— Жми кнопку, Марфа…
— Жму, Фомушка, жму…
Старушка торжественно включила отремонтированный намедни аппарат и посетовала появившемуся на экране Константину:
— Наконец-то, родной наш. Как же нам тебя не хватало, сыночек…
— Да уж, — вздохнул старичок, — месяц без «обезьянки» — это не шутка. Скажи кому — не поверят… Как-растак почетным пенсионерам прожить в такой нелегкой ситуации без телевизора. Да ради чего же тогда мы всю жизнь на стройке надрывались. В пургу, в дождь, в солнцепек кирпич с панелью клали и так, и сяк. И вдоль язви его в душу, и поперек. Фундаментов одних сколько сложили. Стеночек и тонких, и толстых сколько вывели. А крыши, крыши какие покрыли! Каждому бы нашу крышу, так и все в порядке было б в энтом царстве-государстве. Ты посмотри, какие нынче у контор крыши. Тьфу, одним словом, а не крыши. И за что только люди деньги платят…
— Ладно, Фомушка, не причитай, — потянула его супруга за форменный строительный рукав, — Теперь-то уж оторвемся…
— Оторвемся-оторвемся, — согласился душой бодрячок, — На всю катушку оторвемся. Тащи все, что есть в печи. По такому-то случаю…
Марфа со счастливой улыбкой обернулась на кухню и обратно. Вкатила в комнату ящик пива «Два гиббона». Внесла несколько пакетов любимых крекеров «Обезьяньи лепешечки».
— Оторвемся, Марфуша, — прижал Фома жену к груди и сделал первый блаженный глоток из бутылки:
— Не пиво, а божья роса… Кабы у нас еще и дома все в порядке…
— Да и лепешечки, как всегда хороши. Хрустящие, душистые. К ним бы еще… — поддакнула Марфа и, не отрывая взгляда от экрана, смахнула подобающую слезу.
А на экране наступал критический момент. Участница — конопатая брюнетка с Ново-Пелагейских островов — робко вложила свою руку в первый ящик.
— Не в этом…, — не веря, махнул рукой Фома, — Нас на мякине не проведешь. Личико-то у нее благостное. Наверное, какого-нибудь песца погладила…
— И не в этом, — хрустнула чем-то Марфа, — Ишь глазенки как вытаращила. Там ежик, наверное, без головы без ножек. А может быть просто тушка…
— Смотри, смотри Марфа, — вскричал вдруг Фома, — Туда смотри, на группу поддержки. Это же…
— Катя, — перекрестилась Марфа, — не может быть…
— Это точно, точно она. Катюша… Деточка…
— Какая красивая сука, — восторгался Большой
До своего нынешнего назначения, благодаря редкому и почетному имени, десять лет провел он главой местной администрации лафландского архипелага Тоскадуй. В его полном распоряжении были неполные пятьсот тысяч квадратных километров снежной пустыни. На этих подведомственных площадях жили по переписи два стада оленей, тридцать оленеводов, пятнадцать волков, три белых медведя. И не было там ни одного телевизора. Только радиоприемник, послушать который удавалось реже некуда.
День за днем сидел Большой олень в своем административном чуме, ожидая у динамика новостей с большой земли. И пару раз за год, когда чуть затихали постоянные метели, до него доносился слабый радиовяк: «Человек вырастил на Луне первый огурец… Ученые предвещают повальную полигамию…На Севере Лафландии ожидается метель…»
Он пытался крепить свой дух. Долбил полынью и нырял туда. Совершал пешие марш-броски по двадцать-тридцать километров в день в полной административной выкладке, то есть с портфелем и набором печатей. Отжимался с вяленым тюленем на плечах. Ничего не помогало. Врожденная мысль дротиком пронзала его увесистый мозг. Не давала покоя, не смотря ни на какие физические нагрузки. Большой олень был рожден думать, а не разводить бюрократию за полярным кругом.
И в одну очередную шестимесячную ночь он взревел-таки четвертым местным медведем. Превысив служебные полномочия и использовав в личных целях нескольких оленей, добрался по льду до ближайшего материкового магазина. И уже через три месяца сидел в своем чуме над самоучителем братского языка.
Других самоучителей в тот день в магазине не оказалось. Но ему было все равно. Большой олень был уверен, что только непомерное учение выведет его из темной простуженной могилы в лихорадочный высший свет.
Ой, как нелегок был братский язык. Падежи, склонения, исключения. День и ночь, как заклинание читал Б.О. свои молитвы: «„жи“ и „ши“ пиши через и…», «рос/раст», «гор/гар», «Стеклянный, оловянный, деревянный…»
Через два года ежедневных четырнадцатичасовых занятий великим и могучим братским языком специфичные знания из Большого оленя полились через край, и тогда он послал на большую землю большую статью для большого филологического журнала, претенциозно назвав ее «О некоторых больших несообразностях в братском языке».
Статью напечатали на удивление. А еще через три года нежданно-негаданно Большой олень был приглашен на первую в его жизни лингвистическую конференцию. И еще через пятилетку был официально признан лучшим знатоком братского языка.
Когда же перманентная экономическая война с братьями как бы закончилась, то кого, как не его — знатока такого — было направить на улучшения всякого рода отношений. Так Большой олень и вырвался из пожизненной ссылки. Так и стал и официальным, и полномочным, и чрезвычайным…