Любовь больше, чем правда
Шрифт:
— Долорес, — пел ей Мойша, — Вы самая красивая в мире девушка. Местами даже девица. Самая талантливая, самая головокружительная, самая очаровательная, самая привлекательная, самая внимательная, самая таинственная, самая сексапильная, самая умная, самая понятливая, самая стройная, самая интеллигентная, самая чувственная, самая выразительная, самая изумительная, самая благодарная, самая мудрая, самая раскрепощенная, самая аккуратная, самая сдержанная, самая пробуждающая, самая раскрывающая, самая влекущая, самая увлекающая, самая обезоруживающая…
Долорес, как я жил без вас. Вы такая всеобъемлющая,
Выслушивая все это, она просто раззявилась, Мойша легко овладел ею, ничего особенного для победы вроде бы и не предприняв. Отныне Долорес была его и только его. И она вышла за Мойшу, быстро найдя общий язык с его родителями.
И сейчас в поезде Долорес вновь вспомнила все, что шептал ей по ночам очаровательно богатый Мойша. Заодно вспомнила и первый поцелуй своей первой и последней свекрови. Ее счастливые, сияющие глаза. Страстные глаза тестя. Как наяву Долорес увидела и обнявшихся Чикиту с Большим оленем. В их тени стояли Костас и потупившая перед ней взор Катя.
Долорес, вздохнула, и мысленно простила ее:
— Я не держу на тебя зла, детка. Ты ведь теперь мне как вторая неродная дочь. А после свадьбы с Пилеменосом станешь совсем наша. Сможешь есть бананы, бросая кожуру, как хочется и куда хочется. Так что живи… Только не надевай больше то самое платье от «Пиноккио». Пусть оно украшает только меня…
Катя, конечно же, согласится и спрячет идентичный прикид в самый дальний угол шифоньера.
Представив это, Долорес довольно потянулась и замерла. Неожиданно в ее ушах зазвучала музыка. И не та, которую она репетировала к концерту. Нет, это была совершенно другая, необычная музыка. Долорес одновременно как бы мысленно и слушала, и играла ее на своей скрипке. Выходило нечто совершенно захватывающее.
— Да это же моя собственная музыка, — врубилась наконец она, — вот что я буду играть на концерте. Это будет музыка торжества разумной любви, музыка компромисса начала материального с моральным. Я так и назову ее — «Апофеоз любви или третий должен всегда»…
Долорес вновь и вновь прокручивала в голове безумные звуки. Счастливыми глазами глядела она на проносящиеся мимо стада коров и толпы людей, махала им руками, кивала и подмигивала.
— Не хотите ли отобедать, — позвал ее проводник.
Долорес обернулась. А за окном в это время мелькнула маленькая станция с маленьким привокзальным кафе…
А в это самое кафе чуть не забрел на кружку имбирного пива Отец Прокопий. По пути к своей водопроводной трубе и обратно он сотни раз проходил мимо данного станционного заведения. Святая жажда зазывала его сюда, но в названии этой общепитовской точки явно содержалось нечто греховное.
— «Удовлетворение», — читал он про себя и заворачивал оглобли.
И все же сегодня Отец Прокопий решился хотя бы взглянуть на местный притон. Сблизился. Прошелся по перрону и как бы невзначай крутанул голову в сторону кафе. И увидел Катю.
Она сидела за столиком. Разворачивала своими лебедиными ручками газету. Но только Катя склонилась над первой страницей с объявлениями, как ветер, рожденный промчавшимся мимо поездом, выхватил листы из ее пальчиков, унес куда подальше за крышу.
Катя с досадой махнула рукой и, не покупая новой газеты, отхлебнула из стоящей перед ней чашки.
«Конечно, это она», — мысленно прошептал сам себе Отец Прокопий. Он узнал бы эту фигурку, это лицо, эти волосы в любой толпе, в любой бане. А здесь в полупустом кафе, больше похожем на подиум для одной супермодели, он просто никак не мог ошибиться в настолько выпуклых деталях. И все же Святой Отец зажмурился и вновь молча взглянул в сторону Кати: «Не померещилось ли?»
Нет, девушка по прежнему сидела за столиком, прихлебывая себе, как ни в чем не бывало.
Отец Святобартерный хотел было броситься к ней, написать хоть бы и кетчупом на скатерти: «Катя, старик Пилеменос и Костас ждут тебя с распростертыми объятиями». Но что-то в нем дрогнуло.
Еще минуту назад Отец Прокопий был уверен, что его затмение прошло. Ему казалось, что тяжелая физическая работа и рассказы беглых водопроводчиков окончательно излечили его от влечения к женщине. Но теперь, когда между ним и пропахшим женщиной миром не было защитного экрана в виде двенадцати метров земли, Святой Отец не чувствовал себя вернувшимся в лоно церкви. Увы, ему хотелось написать Кате сообщение совсем другого содержания: «Войди в объятия мои, на Пиле клином не сошелся свет. И я мужчина, между прочим…»
Но, конечно же, Святой Отец не тронулся с места. Он стоял как вкопанный в свои противоречия. Ему хотелось и помочь двум простым смертным, остаться таким образом самим собой. И тут же ему не хотелось и помогать, и оставаться прежним. Его рвало грешить с Катей направо и налево, напропалую, до исступления.
Отец Прокопий вновь глянул на Катины формы и сделал шаг вперед. И два шага назад: «Нет, не поддамся».
Так и приперся он тянитолкаем в местный порт. Сам не свой, не принявший никакого решения, прыгнул в первую попавшуюся под ногу лодку. Умело, по военно-морскому взявшись за весла, направил ее в открытое море: «Определюсь вдали от суеты мирской…»
Греб он от души и очень скоро земля со всеми постройками и огородами скрылась в дымке. Волны то ль стонали, то ль оплакивали. Безошибочно бились о борт…
«Оплакивают, — вздохнул про себя Отец Святобартерный. — Они оплакивают мою любовь. Все ясно: я, рожденный любить человека, пошел на службу любви к всевышнему. Я — прапраправнук Падшего Ангела не должен был прикидываться проповедником воздержания. Или наоборот? Господи, помоги мне…»
И тут Отец Прокопий, не обращая внимания на разворачивающийся шторм, встал в лодке во весь рост. Задрал голову к небу и проорал:
— Услышь меня, всевышний. Помилуй мя грешного. Не могу я терпеть более угрызения плоти и разума единовременно. Освободи меня или от любви к женщине, или от любви к тебе. Сделай это. Отдай меня ей или возьми себе со всеми моими блинскими потрохами…
И без промедления ощутил он хлесткий и весьма ощутимый даже небритыми щеками удар. В глазах потемнело. И пахнуло типографской краской. Да, это была свежая и мокрая газета. Ни дать, ни взять, сама рука божья швырнула ему ее в лицо.
Отец Прокопий не понял знамения, но на всякий случай пробежался по заголовкам и объявлениям.