Любовь и ненависть
Шрифт:
здесь стало холодно, а раньше было тепло, я действительно
как-то не думала. А в самом деле, почему так?
– Да ведь пока что всё гипотезы. Их легко придумывать.
Я и сам могу их сочинять. Представь себе, что когда-то земля
наша находилась ближе к солнцу. Или, может быть, где-то в
нашей Галактике существовало другое солнце - раскаленная
планета. А затем погасло. Два солнца - это роскошно, правда?
Светят себе попеременно. А
ни полярной, ни даже простой. Оттого и растительность такая
буйная, сочная. Ты подумай, правда ведь любопытно?
– Сколько загадок в природе!
– отозвалась я.
– Многие будут разгаданы, как только человек вырвется в
космос и достигнет других планет, - мечтательно и уверенно
ответил Шустов. Затем с той же убежденностью продолжал: -
Но самая трудная загадка - сам человек. Его нелегко
разгадать. Не так просто проникнуть в тайны мозга. И вот что я
скажу тебе, Ирина, профессия наша особая, чрезвычайно
важная, я бы сказал, в будущем обществе она станет
первостепенной. И не потому, что она моя, что я ее люблю.
Нет. Надо быть объективным. Что самое главное для
человека? Поэзия? Музыка? Крыша над головой, сытый
желудок? Нет - здоровье, жизнь. Мертвый человек не человек,
это труп. Больной человек тоже полчеловека. Больной
миллионер отдаст все свои миллионы, дворцы, лимузины и
яхты, все - за здоровье, за десяток лет продленной жизни. И
ни один бедняк не согласится болеть ни за какие богатства,
если он может все-таки как-то существовать. Сегодня мы
мечтаем о продолжительности человеческой жизни в сто
пятьдесят - двести лет. А кто сказал, что это предел?
Внезапно он умолк. Лицо его стало бледным, глаза
суровые и холодные. Я спросила:
– Доживем ли мы с тобой сами до ста пятидесяти лет?
Он посмотрел на меня снисходительно, улыбнулся
одними губами, ответил, как отвечают ребенку:
– Во всяком случае, хочется думать, что доживем...
Глава восьмая
Записки Ирины оборвались внезапно.
В иллюминатор било молодое, только что проснувшееся
солнце. Дрожащий тонко-волокнистый луч его был похож на
золотую мелодию и звенел в ушах, во всем моем теле
неумолчным переливчатым напевом, напоминающим и музыку
высокого соснового бора и пчелиный звон в июньском лугу.
Пела душа свою неподвластную мне песню, пела сама,
независимо от моего желания.
Я сел за стол и стал писать письмо. Я впервые в жизни
писал любимой женщине. И вот удивительно -
было начало. Я не знал, какими должны быть первые слова. А
ведь от них зависели и другие, последующие. "Любезная Ирен"
– называл ее Дубавин, и это ей не нравилось. "Арина" - просто,
по-крестьянски звали ее Захар и Лида. Это ей, очевидно,
нравилось.
А я не находил первых слов. Тогда, оставив на столе
чистый лист бумаги, я сошел на берег. Меня потянуло пройтись
по Оленцам. Поселок показался мне теперь совсем иным: те
же дома, что и вчера, тот же залив, те же люди. Но теперь все
это было каким-то близким, родным мне. На причале я
встретил Сигеева среди рыбаков и сам узнал и Новоселищева,
и Захара, и даже старика Агафонова. И это меня больше всего
поражало - сам узнал! Попадись мне на глаза лейтенант
Кузовкин или Дубавин - определенно я узнал бы их: так сильно
врезались они в мою память по запискам Ирины. Мне
казалось, что и я жил в Оленцах долго-долго и сотни раз
встречался с этими людьми.
Об этом я и написал Ирине, примерно через час
возвратясь на корабль. Писал ей об Оленцах и о людях,
живущих здесь, о подберезовиках и закрытой больнице. Писал
и чувствовал, как во мне растет вера в то, что Ирина
обязательно вернется на Север.
В Завирухе я каждый день ждал письма из Ленинграда.
Прошла неделя, а инеем мне вообще не было. С Мариной мы
давно не виделись: не было особого желания - я чувствовал,
как постепенно уходит она от меня. И не было жалко. Теперь
все чаще думалось об Ирине.
Как-то зашел ко мне в дивизион Юрий Струнов - он
остался на Сверхсрочной и теперь плавал на том самом "Пок-
5", на котором когда-то плавал Игнат Сигеев.
– А у меня для вас письмецо есть, Андрей Платонович, -
сообщил он, интригующе улыбаясь.
Сердце у меня екнуло: наконец-то! Я даже не
сомневался, что письмо это от Иринушки, потому что ждал
только от нее.
Беру конверт, не читая адреса, вскрываю. И вот первые
слова:"Здравствуйте, Андрей Платонович!"
На "вы" и по имени-отчеству?.. Это заставило меня
посмотреть последнюю страницу. И вот вижу: "С целинным
приветом. Б. Козачина".
Письмо Богдана было бодрое и веселое, с шутками-
прибаутками. Приглашал, между прочим, на свадьбу. А
Струнов говорил, довольный своим другом:
– Вот, оказывается, где он судьбу свою нашел - на