Любовь моя
Шрифт:
— А ты, у меня нет сомнений, попадешь в высшую лигу. Твои книги еще совершат полный оборот вокруг земного шара с остановками на всех континентах, во многих странах. И за столетия они ни на йоту не потеряют своей притягательной силы. Париж и Лондон тебя еще не ангажировали? (Вот болтушка!)
— Кругосветное путешествие? А может, и в параллельный мир?
— «Если не мечтаешь, что твои книги прочитают миллионы, не садись писать», — заявила Инна.
— Фантазерка! Попаду, если только ты станешь председателем комиссии по… — Лена умышленно не договорила. В ее
— Меня нелегко сокрушить. Алла — культурное событие в истории нашей страны? — сделала попытку отвоевать утерянную позицию Инна, но, зная, что перед ней достойный противник, поняла ее бесполезность и замолчала.
— А в моей теме академизм не очень уместен, — ушла от вопроса Лена, — хотя я этого не могу однозначно утверждать, нет внутренней уверенности. У меня много скепсиса по поводу собственных способностей, знаний и возможностей. Смогу ли понять тему иначе, развить интересней, насытить чем-то, чего нет у других авторов, чтобы не обмануть ожиданий читателей? И это при том, что мои литературные предпочтения сложились еще в детстве.
— У тебя есть творческая жилка, но ты человек вдохновенной… неуверенности и неудовлетворенности. Ты самоедка. «И мнится мне…» Не прибедняйся. Знаешь ведь, что достойна похвалы, что особенная. В тебе есть больше, чем требуется этому миру… Ты грешным делом не кокетничаешь? — Инна скорчила удивленную рожицу. — Шучу, шучу. Не пыли.
— Жванецкого все равно не перешутишь. Такова твоя «трактовка моего образа»? Диагноз окончательный и пересмотру не подлежит? — усмехнулась Лена.
— Нет, — с кротким достоинством ответила Инна.
Аня обратилась к Лене:
— Вот у тебя каждая следующая книга лучше предыдущей, а у моего знакомого наоборот. Его последние рассказы, как конвульсии предсмертной агонии. Он исписался? Был взлет творчества и сошел на нет? Но ты же знаешь, если писатель один раз понравился читателям, — особенно если он устанавливал связь между видимым и невидимым, но ощущаемым, между людьми и их чувствами, жизнью и смертью, — то он оказывается в вечном долгу перед ними. Они ждут от него еще более интересных произведений.
— Самое страшное для писателя — потеря вдохновения. С возрастом, когда душа неуклонно остывает и угасает, уже может не возникать яркого вдохновения. Исчерпывается ресурс памяти и воображения. Так бывает, — посочувствовала Лена неизвестному ей автору. — Только иногда одной книгой или одной песней имя автора остается в веках.
— «Когда дряхлеющие силы нам начинают изменять…» Тютчев был гений… Всевышний, спаси нас от клеветы, от озлоблений, — задумчиво себе под нос непонятно к чему пробормотала Инна. — Тебя писателем сделало детдомовское детство, ты в нем как сквозь асфальт проросла. Кто-то из великих грустно пошутил, что залог творческой гениальности — несчастливое детство.
— Если есть чему прорастать, — добавила она хмуро.
— Каким бы ни было детство — оно все равно детство. В детдоме я обрела жажду жизни, стремление бороться и достигать, — не согласилась Жанна.
— А Риту пробудила к творчеству ее неудавшаяся семейная жизнь? Она создает романы из своего разбитого сердца, чтобы оно не уставало от боли? — спросила Аня. — Я слышала, как она говорила на одной из наших субботних встреч: «Хороший человек радовался бы, что я быстро восстановилась после болезни и смогла вернуться к творчеству, а муж бесился».
— Насчет творчества не знаю, но думаю, что Стаса статус мужа знаменитости не устроил, вот они и разбежались, — вклинила в разговор свое замечание Жанна.
— Это только одна из причин. Кто-то из друзей дал ему почитать одну Ритину книгу. Так его не интересовало, сколько души и боли она вложила в свои строки, какова была высота накала ее горьких чувств, ни слова, которыми она их выражала. Не волновала и психологическая глубина произведения бывшей жены. Беспокоило одно: не написала ли Рита о нем что-то очень уж плохое. Не назвала ли она имени, по которому знакомые могли бы узнать, каким на самом деле гадким был он в своей семье, — сказала Инна. (И все-то она знает!) — А Рита в этой книге выложила всю свою ненависть к пошлости. Она говорила бывшему мужу: «В награду за все беды Бог послал мне творчество».
— Талант не у всех и не сразу открывается. Иногда что-то должно послужить толчком к его выявлению. И потом, мало родиться писателем, надо умудриться им стать, — задумчиво сказала Аня. — А что Аллу подвигло на литературное творчество? Что стало его побудительной причиной?
— Думаю, что сначала всё-таки утрата любимого человека, а уж потом желание выразить себя как-то иначе. Я, например, после первой болезни в произведениях стала откровеннее и жестче. Хотя казалось бы должно быть наоборот. Во мне как бы открылось иное, глубинное понимание событий, может даже осознание другого предназначения. И я стала писать о взрослых, — сказала Лена.
— Ты вскоре после детской серии запустила взрослый цикл или был долгий перерыв? — спросила Жанна.
— Написала книги начерно быстро, но длительная отсрочка в их издании случилась из-за другой болезни. Организм после химий никак не приходил в норму, память не восстанавливалась.
— Ты пишешь, чтобы разбудить в людях светлые чувства, хочешь словом преобразить человека, чтобы он задумался о главном: для чего живет? Это важное, прочное дело жизни. — Аня как бы по-своему продолжила предыдущую Ленину мысль.
— Какие лакуны еще собираешься нам открыть, что разоблачить? — ухмыльнулась Инна на Анино замечание.
— Выступая от имени своей боли, вы с Ритой конвертируете в свои произведения серьезный эскорт собственных бед и печалей. Не от хорошей жизни вы сделались писателями, — вздохнула Аня.
— Грустными писателями, — уточнила Инна. — Вы в своих книгах то плачете на груди этого препаршивого и препаскудного мира, то смеетесь ему в глаза.
— Экстравагантно выражаешься, — одобрительно улыбнулась Лена.