Любовь плохой женщины
Шрифт:
Он услышал, как она зашевелилась за его спиной, как участилось и стало глубже ее дыхание. Ему так не хотелось, чтобы она просыпалась, так не хотелось, чтобы она вторгалась в его бесценное одиночество, что у него зашевелились волосы на затылке. Хоть бы она поспала еще немного.
Дэвид Гарви был несчастен и, подобно многим несчастным людям, не до конца понимал, в чем причина его несчастья. Винил он в этом свою мать. Разумеется, все винят своих матерей, но у Дэвида было на это больше оснований, чем у других.
Он всегда стремился быть таким, каким хотелось быть ему самому, но при этом он
Затем было: «Вот увидите, Дэвид многого достигнет в жизни, он станет кем-то». И выходило так, будто малейший его успех был предопределен матерью. С тех пор как он получил премию за политический комментарий, за тот его репортаж о войне, ее любимым выражением стало: «Я же говорила».
Его ошеломляли сосредоточенность и целеустремленность, которые он видел в ее глазах. Однако еще хуже было то, что в этих глазах он, потрясенный и в то же время очарованный, видел себя самого.
«Свои творческие способности он унаследовал от меня», — не раз говорила она, но в этом случае она, похоже, ошибалась. Потому что ничего творческого в нем не было. Правда, не было никаких свидетельств и ее творческих способностей, если, конечно, не считать творчеством развешивание парчовых штор, раскладывание вышитых подушек и составление букетов из фригидных розовых гвоздик в вазах резного стекла. (Он с легкостью мог представить себе, как она, с упрямым выражением лица, обрезает стебли на столе из сосновых досок, а потом ставит гвоздики, одну за другой, в вазу, как будто следуя законам некой высшей симметрии, понятным только ей одной.) А в субъективных вопросах вроде этого противоречить ей было столь же невозможно, как и в остальных.
Насколько больше повезло Джеральдин, бесполезной дочери, для которой в детстве просто подыскивали какие-нибудь дела и занятия, лишь бы она не мешалась. Он помнил ее пухлой девочкой с нелепой копной кудряшек, которая неуклюже тыкала иголкой в ткань, выводя гигантские стежки, или колотила по клавишам пианино, заучивая детские песенки. Он помнил Джеральдин в белых носочках и черных туфлях с пряжками, всегда послушную и примерную, ни к чему, кроме послушания и примерного поведения, не склонную.
И в этом заключался парадокс: тогда как он, воистину сын своей матери, воплотивший собой все ее мечты и надежды, отчаянно стремился не быть таким, как мать, Джеральдин, вовсе не похожая на мать, отчаянно стремилась стать таковой.
Если в жизни он совершил множество плохих и дурацких поступков, то сделал он это в основном в пику матери. Разве женился бы он на Кейт, например, если бы Элеанор не противилась этому всеми силами? Правда, потом он оставил Кейт (что было удручающе неизбежно), чем еще раз доказал правоту матери.
Восемнадцать месяцев вдали от его утомительной семьи не принесли Дэвиду эмоционального отдохновения. Странно, но здесь мысли о родственниках
Что ж, скоро он снова увидит их. И Англию, по которой, неожиданно для себя, он скучал — потому что Америка не приняла его, не стала близкой, как он надеялся, да и он не до конца принял Америку.
Перспектива новой работы вызывала в нем и радостное возбуждение, и тревогу. Что, если он не справится? В ночных кошмарах ему снилось, что его недооценивают, явно или — что было еще хуже — неявно. Он боялся, что мир не сможет оценить его в полной мере. Именно это мешало ему, даже в данный момент, сесть и приступить наконец к роману. Потому что вдруг роман останется незамеченным, вдруг его исключительную важность не разглядят?
Но перед тем как вступить в новую должность, он сможет отдохнуть — съездить в Италию с этими крикливыми старухами из «Глоуба». На самом деле ему даже хотелось провести с ними недельку-другую, немного отвлечься и расслабиться. Он знал их всех уже много лет, так как тоже начинал на старой Флит-стрит, тоже прошел школу строкоотливных машин, крови, пота и алкоголя. Его тогдашний образ жизни теперь казался почти здоровым по сравнению с безумствами нынешнего времени: борьбой с пассивным курением, выпивкой в благоразумных пределах и подсчетом холестерина.
Дыхание Кристин становилось все быстрее. Было слышно, как она старается выплыть из глубин сна на поверхность сознания. Сейчас настанет подходящий момент сказать ей, пока он настроен против нее, что он исключает ее из своих планов.
Она ведь называла себя свободолюбивой, напомнит он ей. Она же не хотела связывать себя. Ей ведь требовалось время, чтобы побыть одной — теперь она сможет быть одна сколько угодно.
— Хм, — выдохнула она, наконец проснувшись. Потом: — Привет.
Он отвернулся от окна, потер замерзшее плечо, потом вдруг пожалел ее и решил отложить разговор. Он тоже сказал: «Привет», — и даже смог улыбнуться ей.
Глава четвертая
Разумеется, лето не могло продолжаться бесконечно или непрерывно. И вот к вечеру, как и обещала сгустившаяся атмосфера, на город обрушилась гроза. Глядя на то, как сквозь тучи прорвалась рваная линия молнии, Кейт решила, что слово «обрушиться» подходило как нельзя лучше. Все вокруг разваливалось на части.
Кейт ожесточенно потерла глаза. Казалось, что в них насыпали песка. Во рту был неприятный привкус, и вообще она чувствовала себя отвратительно. Причиной тому было вино за обедом, как она догадывалась. Вот что так подкосило ее. И с чувством мрачной неизбежности, решив, что лучше закончить то, что начато, Кейт откупорила бутылку «Фиту» и налила себе полный стакан.
Она уже ставила подсоленную воду на конфорку, а странные, похожие на летучих мышей образы все еще проносились в ее воображении. Как хорошо было бы прилечь в затемненной комнате, закрыть глаза и позволить дню закончиться без нее. Но нужно было готовить ужин. И, кроме того, если сейчас она заснет, то обязательно проснется ночью и до утра промучается бессонницей.