Любовь плохой женщины
Шрифт:
Когда она впервые привела брата на их девичник в Холланд-парке, от гордости за него она не могла связно говорить. И что потом? Почему-то из всех он выбрал Кейт. И в результате появился Алекс.
С тех пор Дэвид так и не определился ни в чем и ни в ком. Он вел жизнь повесы, чем не повышал статус семьи в обществе. И, как она знала, он не был щедр в отношении сына, скорее наоборот, он уклонялся от своих обязанностей по его обеспечению. И хотя она, Джеральдин, всячески старалась помочь Кейт в денежном вопросе — не унижая подачками, а давая возможность заработать, — тем не менее она не могла не сочувствовать брату, который упустил свой шанс с Наоми, сделав
Теперь вдруг стало известно, что через несколько недель он снова вернется домой. В «Инкуйарере» ему предложили престижную и важную работу. Он ненадолго появится в городе в конце августа, потом снова уедет, чтобы немного отдохнуть в континентальной Европе перед занятием новой должности.
Все это Джеральдин узнала не от брата, не из нежного и подробного письма, а от Элли Шарп (будьте любезны), которая звонила вчера, якобы попросить об одолжении — навязать им в спутницы свою дочь, и только потом мимоходом, словно вдруг вспомнив, соизволила поделиться новостью.
«Это кое о чем говорит, — размышляла Джеральдин, — если совершенно посторонние люди… Не то чтобы Элли совсем уж посторонняя, но ведь она не член семьи, и не так уж мы близки… Это кое о чем говорит, если о переезде своего брата узнаешь не от него самого, а случайно и окольными путями».
Джеральдин осознала с горечью, что они с братом стали ужасно далеки друг от друга, и не только в смысле географического местонахождения: они существовали в разных плоскостях бытия. Она приняла от официантки блюдо, взяла дольку лимона и выжала сок на рыбу, а тем временем ее охватывало невыразимое отчаяние. Она была в крайней растерянности. Она вдруг ясно увидела себя со стороны: глупая толстая женщина в тесной блузке и дурацкой широкой юбке, жадно сгорбившаяся над тарелкой, полной калорий.
Но это была лишь кратковременная депрессия, которой подвержены особо чувствительные женщины. И если она шмыгнула носом и вытерла рукой уголок глаза, то причиной этому были всего лишь нашедшие свою цель брызги лимонного сока.
— Спасибо, Элис, — проговорила она со слабой улыбкой. — Никогда не откажусь от хорошего кусочка камбалы.
Девушка лежала на боку, изящно изогнув спину и подтянув колени к животу, — он мог бы сосчитать ее позвонки до самого копчика, — подложив под голову руку. Она казалась чересчур совершенной — как будто она позировала, притворяясь, что спит. Но дыхание ее было таким легким, а она сама — такой расслабленной, что он понимал: она действительно спит.
В резком утреннем свете, проникавшем в комнату сквозь щели жалюзи, он мог объективно оценить ее: она была прекрасна. Но ее прелести больше не возбуждали его. Его восхищение этими длинными стройными ногами, тонкой талией, красиво прорисованным лицом было сродни восхищению, которое он мог бы испытывать по отношению к более или менее приличной скульптуре. И за неспособность вызвать в нем интенсивный эротический отклик он беспочвенно винил ее.
У нее были очень белые зубы и здоровые бледно-розовые десны. Мягкие темные волосы лежали аккуратной блестящей шапкой. Кожа была гладкой и золотистой. Глаза, которые сейчас были сомкнуты, но могли в любой момент открыться и обратиться на него, были ярко-синего цвета, маскирующего ее коварство. Она занималась связями с общественностью, водила раритетный «бьюик», всегда носила только черное. Он встретил ее на открытии какой-то галереи пять месяцев назад. Ее звали Кристин, ей было двадцать шесть лет, и она намеревалась выйти за него замуж.
Об этом намерении Кристин он догадался по ее напускному равнодушию. Она с нарочитым пренебрежением отзывалась о традиционных отношениях, провозглашала себя свободолюбивой, два-три раза в неделю отказывалась проводить с ним ночь, утверждая, что ей необходимо побыть одной или пообщаться с подругами. Другими словами, она применила весь арсенал типичных женских уловок.
Он почувствовал внезапное и глубокое отвращение — но не к девушке, не к себе самому, а к своей неуемной похоти. Снова и снова она обманывала его, брала над ним верх, практически сводила с ума желанием — она то неожиданно завладевала им, то в одно мгновение, без предупреждения, исчезала до следующего раза.
Похоть вела его по этому бесконечному круговороту страсти, привязанности, разочарования. Женщина, которую сегодня он страстно желал, назавтра вызывала в нем скуку и раздражение. И его самого это, в общем-то, устраивало, но только не женщин с их собственнической натурой.
Им нужно было обладать им. И они не знали, что значит слово: «достаточно»: он трахал их до бесчувствия, но они всегда, всегда возвращались и требовали еще. Они цеплялись за него так, что ему приходилось отрывать себя от них, теряя каждый раз кусочек себя, кусочек своей сущности.
Он был так наполнен сексуальностью, что, образно говоря, с трудом передвигался. Его притягательность была неотразима, его техника — непревзойденна. Он знал, что если он хоть раз переспал с женщиной, то она потеряет интерес к другим мужчинам, возможно, навсегда. Он просто не мог оставить их такими, какими они были до него. Такую вот тяжелую ответственность нес он по жизни.
И к каким только хитростям они ни прибегали! Какие только ловушки не расставляли они, охотясь на него! И лишь однажды, много лет назад, он попался. Он позволил женщине использовать его сперму для того, чтобы зачать ребенка. Что ж, больше такое не повторится! Ни за что! Теперь он знал все их штучки.
Не отрывая глаз от ее безмятежного лица, покрытого легким румянцем сна, он высвободился из простыней и слез с кровати, а затем, мягко ступая по деревянным половицам, подошел к окну. Он раздвинул металлические полоски жалюзи и постоял несколько минут в бледном свете дня, прислонившись плечом к холодной стене, глядя на потоки машин, на суматоху восьми часов утра. В нем было шесть футов два дюйма без обуви, и он был хорошо сложен. Свою наготу он носил с той же спокойной фацией, с которой носил одежду. Он ничего не потерял с годами и опытом, скорее, приобрел. Его рыжеватые волосы по-прежнему были густы. Глубокие вертикальные складки придавали его лицу что-то волчье, интригующее. А самое главное, зрелость наделила его манерами, перед которыми не могли устоять не только женщины, но и мужчины.
В феврале ему исполнилось сорок пять. Для мужчины это был лучший возраст. «Ты, должно быть, уже окончил колледж, — заметила вчера вечером в ресторане Кристин, — когда я только пошла в детский садик». Несомненно, она хотела умилить, очаровать его, представ в образе ребенка. Ее улыбка была полна нежного снисхождения к забавной малышке Кристин. А может, в этой улыбке невольно выразилось то дешевое самодовольство, которое испытывают молодые по отношению к более взрослым людям (как будто молодость дается не всем). Но для него, никогда не видевшего большого смысла в детях, малютка Кристин была особенной лишь потому, что судьба выбрала ее, предназначила для будущей встречей с ним (и ему казалось, что все дальнейшие годы ее взросления и роста были подчинены только этой цели).