Любовь в изгнании / Комитет
Шрифт:
Вряд ли мне удастся привлечь ИХ внимание затасканными словами, являющимися, по сути, бессовестной лестью. Хочется выделиться, понравиться чем-то особенным, но незамысловатым, будто это и есть бесхитростный ответ на неожиданный вопрос. Мои слова должны вызвать доверие своим чистосердечием и в то же время затушевать подлинные мотивы некоторых поступков. Сами же поступки следует упомянуть так, будто я к ним, в общем-то, непричастен, совершены они помимо моей воли, а потому никакой ответственности за очерняющие меня, в глазах Комитета, обстоятельства я не должен нести.
Я надеялся заслужить ИХ доверие и лояльность, но задача до крайности осложнялась имеющимися в ИХ распоряжении средствами знать обо мне решительно все.
Проглотив
Старец приложил руку к черепу, наклонился вперед и проскрипел:
— Извините, я туг на правое ухо. Не могли бы Вы говорить громче?
Запинаясь и путая заготовленные слова, я послушно прокричал о полученном в детстве воспитании, об опрометчивом выборе жизненного пути, поскольку какое-либо призвание было мне неведомо, о постоянном и неудовлетворенном желании приносить пользу на выбранном поприще.
Особо были упомянуты идеалы и руководившие мною нравственные принципы, а также то, что успеху они никак не содействовали. Из-за постоянного разрыва между стремлениями и невозможностью их осуществить я перестал верить в свои силы, опустил руки и, в конце концов, заболел! Именно болезнь поставила меня перед необходимостью в корне изменить жизнь… Вот тогда я обратился за помощью в Комитет!
Заключительные слова сопровождались театральным жестом, тщательно разученным дома перед зеркалом. Для подтверждения сказанного из «дипломата» были поспешно извлечена куча аттестатов и справок, выданных массой учреждений и инстанций. За небольшим исключением все документы были написаны по-арабски, поэтому некоторое время пришлось напрягаться, переводя их на язык Комитета. Большинство его членов внимательно слушало, шелестя выложенными бумагами, но… не все.
Блондин с темными глазами, сидевший слева от старца, не проявлял решительно никакого интереса к дипломам, а продолжал сосредоточенно перелистывать досье.
Коротышка с неприятным лицом, занимавший, по-видимому, почетное место справа от председателя, вдруг резко поднял голову от бумаг и враждебно спросил:
— Я не могу Вас понять. Вы уже далеко не молоды и, тем не менее, хотите начать все заново. Вам не кажется, что время упущено?
Пожалуй, я возражал слишком горячо и поспешно. — Многие изменяют свою жизнь после сорока. Кроме того, я не собираюсь начинать в полном смысле с нуля. Скорее, это будет не начало, а продолжение долгого пути в благоприятном для меня направлении, позволяющем раскрыть все мои способности.
С откровенной неприязнью Коротышка мрачно буркнул что-то, и я догадался, какое нестерпимое раздражение вызвали в нем бесчисленные свидетельства моих способностей и успехов, выданные престижными организациями. Обычная зависть. Вполне возможно, что в юности он был в моем положении, прошел собеседование, но не смог использовать полученный шанс и добиться чего-нибудь значительного, да так и осел среди функционеров Комитета. Как ни странно, в такой вездесущей и влиятельной организации работало много посредственностей, которые в других местах себя ничем особенным не зарекомендовали. В каком-то смысле, уже одно членство в Комитете означало полную никчёмность.
Ко мне обратилась солидная пожилая дама, сидевшая последней слева, рядом с мужчиной в белом костюме:
— А танцевать вы умеете?
— Конечно.
Коротышка рвался в бой:
— Продемонстрируйте нам свое мастерство.
Я озадаченно спросил:
— Какой танец вам исполнить?
Спросил и тут же понял, что совершил еще одну ошибку: если здесь просят станцевать, то уж это должен быть…
Сообразив, что от меня требуется, я начал действовать быстро и решительно.
В поисках кушака несколько раз оглянулся по сторонам, но, не найдя ничего, чем можно было бы подпоясаться, сдернул с шеи галстук и повязал его пониже талии узлом сбоку, как
Глухой и слепой председатель внезапно взмахнул рукой и крикнул:
— Довольно!
Один из военных (его лицо было полностью закрыто огромными черными очками) решительно выпрямился на стуле и отчеканил: — Из документов, которыми мы располагаем, о вас известно практически все. Остается выяснить только один момент — где вы были в течение этого года? Расскажите.
Повязывая на шею снятый с талии галстук, я лихорадочно соображал, о каком годе идет речь. На «комитетском» языке указательное местоимение «этот» совершенно не обязательно означает «нынешний». Нелепо думать, что ИМ неизвестен не то, что год — хотя бы день моей жизни. Ясно, что он не назван умышленно, стало быть, если я попрошу указать время конкретнее, попаду в ловушку. Я должен самостоятельно и быстро дать нейтральный ответ. Как? Самое разумное — сразу же исключить годы, которые не могли интересовать Комитет. Итак, ввиду малости моего возраста отпадает период с 1948 по 1952, но как быть с тем временем, о котором здесь просто нельзя упоминать: 1956, 1958, 1961 и 1967? С кошмарной скоростью перебирая ответы, я, наконец, замер — нашел! Предельно короткий, предельно достоверный и предельно расплывчатый:
— В тюрьме.
Никаких вопросов не последовало, и мне показалось, будто атмосфера враждебности слегка рассеялась; но по жесткой насмешке в темном взгляде блондина я понял, что ошибся.
Блондин подчеркнул что-то красным карандашом в лежавшей перед ним бумаге, наклонился к председателю и зашептал в его здоровое ухо, одновременно передавая бумагу Коротышке. Старец строго заскрипел:
— Вы прочли нам долгую лекцию о своих способностях. А вот в бумагах прямо написано, что у вас ничего не получилось с некоей госпожой. Факт установлен точно, так как имеется заявление самой госпожи. Как увязать этот случай с вашей саморекламой?
Вопрос был настолько неожиданным, что я растерялся. Такое случалось со мной не раз по разным причинам и с разными женщинами. Комитету не нужен точный и конкретный ответ, который я просто не в состоянии дать, пока не узнаю имени злополучной госпожи.
Коротышка, не сдержав раздражения, завопил:
— Да он, наверное, импотент!
У блондина было другое мнение. Он вновь наклонился к председателю:
— Скорее всего, он…
Конца фразы я не разобрал, но смысл не оставлял сомнений. Блондин кивком подозвал меня, поставил прямо перед собой и приказал снять штаны. Я с готовностью подчинился, снял брюки и аккуратно повесил их на спинку свободного стула, оставшись в носках, трусах и ботинках.
Комитет выжидающе смотрел на меня.
— Трусы тоже снимать?
Блондин утвердительно кивнул головой, и эта часть одежды так же аккуратно легла на брюки. Теперь все уставились на обнажившуюся часть тела — ее молча изучали. По следующей команде я наклонился и тут же почувствовал палец в заднем проходе, а после его извлечения и торжественного предъявления присутствующим, блондин с гордостью произнес:
— Я же вам говорил!
Первый раз за время заседания старик просиял, а все остальные страшно возбудились, принялись громко переговариваться и размахивать руками. В этом гвалте я не мог понять ни слова. Шум затих лишь после того, как председатель стукнул по столу кулаком и в напряженной тишине обратился ко мне: