Любовь в изгнании / Комитет
Шрифт:
— Передайте ему все же, что я хочу сказать ему нечто важное, важное для него.
На этот раз после долгого молчания прорезался голос Линды. Четко и раздельно, словно читая по бумажке, она сказала:
— Его высочество повторяет, что он не желает никого принимать и не желает ничего слышать от вас. Он говорит, что вы ему надоели, а он не любит надоедливых. Его высочество спрашивает, почему вы еще здесь, почему не уехали вместе с вашей приятельницей?
— Скажите ему, что я…
Но голос замолчал окончательно и послышался лай собак. Злобный и протяжный, как волчий вой, он приближался к воротам. Несколько белых длинноногих собак
Я отошел от ворот, но дикий лай, вместо того чтобы затихнуть, все разрастался. Залаяли собаки из соседних дворцов. Все местные собаки объединились, чтобы изгнать чужака. Этот лай преследовал меня, пока я спускался вниз по улице.
Вот, следовательно, как обстоит дело. Ничего, кроме лая. Ты не рассчитаешься с эмиром и не рассчитаешься с собаками. Привратники и собаки преграждают тебе путь. Привратники хотя бы отвечают! Собаки же… Ты не рассчитаешься с миром. Все кончается. Ты и Бриджит. Ты, Ибрахим и Бриджит. Ты, Ибрахим, Бриджит, Элен и Юсуф. Ты, Халид и Манар. Все кончается. Чего ты ждешь? Почему не послушал Бриджит, когда наступил момент? Вы уже были бы вдвоем далеко от мира, далеко от эмира, от войны, которую ты не можешь остановить, от крови, которой ты не проливал, но в которой ты тонешь. Почему тебе не хватило мужества? Почему ты не был готов?
Снова эти идущие вверх и вниз улицы. Снова я заблудился. Я заблудился уже давно. Достал карту, поднес ее к глазам. Кривые линии и черные точки — вот все, что я мог различить.
Туманная завеса окутывает все вокруг, завеса из мельчайших переливающихся капель, за которой дрожат и колеблются силуэты дворцов и деревьев.
Я спускаюсь. Подниматься нет сил. Я забыл про карту, забыл про машину и просто иду по улице, спускающейся к реке. Все ниже и ниже. Наконец достигаю маленького садика на берегу. Здесь пусто, туманно и холодно. В изнеможении сажусь. Река передо мной застыла в свинцовой неподвижности. Город — скопление серых дрожащих пятен.
Тишину нарушает иззябший голос. Закутанный в плащ призрак садится рядом со мной и стуча зубами спрашивает:
— Хочешь?
— Хочу.
— Чего хочешь?
— Понять. Уже больше пятидесяти лет пытаюсь понять, к чему все это. Был ребенком, стал мужчиной, снова превратился в ребенка, умер мужчиной, и все без толку. Тут и ста лет не хватит.
— Хочешь за пятьдесят или хочешь за сто? Говори скорей! Полиция не далеко…
Иностранный акцент и ломаная речь показались мне знакомыми, я точно уже где-то слышал этот голос.
— Скорее! Гашиш марокканский или афганский? За пятьдесят или за сто? Полиция нет далеко. Товар со мной.
Я взглянул на него, но не увидел — его лицо тоже дрожало, расплывалось, все оно состояло из мелких капель, даже густые брови.
— Педро! — воскликнул я слабым голосом.
Но действительно ли это Педро?
Как только я назвал его имя, он встал и побежал прочь.
— Подожди! Подожди! — кричал я еле слышно.
Он вернулся. Медленно подошел ко мне. Я сползал с лавки. Мне безумно хотелось растянуться на ней. Я поднял глаза. Это был не Педро, а полицейский, но он тоже состоял из капель, которые переливались, уменьшались, исчезали.
Откуда-то издалека доносился голос:
— Месье, месье… вам плохо?
Мне не было плохо. Я соскальзывал в спокойное море, меня несла на своем гребне мягкая
— Вот это и есть конец? — думал я. — Как хорошо!
А голос где-то вдали повторял:
— Месье… месье!
Но он отдалялся и затихал, а свирель звучала все громче.
Волна несла меня вдаль. Медленно качая, убаюкивая… И печальный напев свирели сопровождал меня на пути к миру и покою.
САНАЛЛАХ ИБРАГИМ
Комитет
Перевод Т. И. Оболенской и Д. В. Фролова
I
К зданию Комитета я подошел ровно в восемь тридцать утра, за полчаса до назначенного времени. Найти комнату для собеседования было нетрудно — ее дверь выходила в тихий, мягко освещенный коридор. Здесь одиноко стоял единственный стул, на котором нахохлился старик в желтом пиджаке. Такое отрешенно-спокойное лицо бывает только в конце отпущенного срока, когда, признав полное поражение, человек выходит из шумной и суетной игры, называемой жизнью.
Старик (по-видимому, охранник) вяло промямлил, что Комитет не собирается раньше десяти. Сообщение не столько удивило, сколько огорчило — оказывается, была возможность как следует выспаться. Я остановился возле стула, поставил «дипломат» на пол и попытался завязать разговор. Самым естественным поводом для него могла стать предложенная сигарета. Старик молча взял ее и так же молча выкурил. Я дымил рядом.
Сердце отчаянно стучало. Попытки успокоить себя рассуждениями о том, что для волнения нет причин, ни к чему не приводили. Между тем, именно сейчас самообладание было просто необходимо, иначе во время собеседования я не смогу сосредоточиться и провалюсь.
Охранник по-прежнему был неподвижен и безучастен. Устав стоять, я начал ходить по коридору туда и обратно, то и дело поглядывая на часы. При каждом повороте меня встречал погасший взгляд старика, а его голые десны беззвучно пережевывали какие-то слова. Около половины одиннадцатого он вдруг встал, аккуратно положил сигарету на краешек стула и бесшумно скользнул в комнату. Сердце замерло. Одним прыжком подскочив к двери, я одернул пиджак, ожидая приглашения войти. Ничего подобного! Старик неслышно вынырнул обратно, поднял сигарету и, усевшись удобнее как ни в чем не бывало, продолжил курить. Наконец я решился и, откровенно заискивая, спросил, собрался ли Комитет? — Один из них уже здесь.
Я страшно удивился, ведь мимо меня никто не проходил. — У Комитета другой вход.
Следующие полчаса бессмысленного стояния перед дверью были оживлены редкими неясными звуками за ней; похоже, члены Комитета, действительно, проникали в комнату через другой вход.
Охранник как будто проснулся и все время бегал в буфет за кофе для вновь пришедших, при этом я каждый раз пытался заглянуть в приоткрывающуюся дверь, но нет — старик ловко протискивался в узкую щель и тут же захлопывал ее за собой, так что мне ничего не удавалось разглядеть. В какой-то раз он вышел из комнаты с грязными ботинками в руках, позвал из дальнего конца коридора расположившегося на полу чистильщика и, вручив обувь, бдительно отогнал его от двери на прежнее место. Больше ничего не происходило, и я снова зашагал туда-обратно с оттягивающим руку «дипломатом». Ночью, несмотря на принятое снотворное, заснуть не удалось, наверное, поэтому голова казалась тяжелой, а в затылке появилась тупая боль.