Любовь в мире мертвых
Шрифт:
Диксон посидел немного неподалеку, соображая, что делать дальше. Можно было просто свалить. И забыть то, что случилось.
Вот только не хотелось. Да и не ждал его никто.
Диксон пытался увидеть обитателей лачуги, но засек только древнего старикана с ружьем времен Первой мировой, не иначе, шарящегося по двору.
Он решает переночевать неподалеку, а утром подойти поближе и глянуть, наконец, че за звери обитают в этом заповеднике.
Но утро приносит с собой некоторые проблемы в лице непонятно откуда взявшегося десятка ходячих, которых
Особой опасности они не представляют, но мало ли. Нахрена случайности?
Идя назад, получает удар под дых в виде неподвижно сидящей на полянке Доун.
Какое-то время наблюдает за ней, просекая близлежащие кусты на предмет засады.
Может, она решила, что у него какие-то, бля, чувства к ней взыграли, раз приперлась сюда? Может, она с подмогой?
От этой твари всего ожидать можно.
Но Доун одна. Совершенно расслаблена и спокойна. И, похоже, что не ждет его. Просто сидит. Просто покусывает травинку.
Красивая хищная тварь, греет на солнышке свои кольца. Завораживает опять.
Диксон сам не понимает, как выходит к ней. Больше не таясь.
А потом, сидя рядом, заглядывает в яркие манящие глаза. И такую в них видит нежность, такую покорную радость, что голову дурманит. Сильно дурманит.
И хочется, нереально хочется верить ей. Что она пришла из-за него. Что просто увидеть захотела.
И Диксон верит. И даже чуйка не кричит об опасности.
И она такая сладкая, такая мягкая, такая податливая, как пластилин в его руках. Делай, что хочешь. Все можно.
И Диксон срывается в непривычную для себя, давно забытую, а, скорее всего, никогда даже толком и не испытываемую нежность. Ласку.
Ему не хочется в этот раз подчинять, причинять боль, заставлять. Это не нужно. Ему и так все можно.
И мир вокруг плавится от полуденного зноя и от нереальной, всепоглощающей чувственности. От ее ненасытных долгих поцелуев, касаний, стонов, таких мучительно искренних, от его желания обнимать ее, обхватывать так, чтоб ни частички нетронутого тела не осталось, чтоб каждая клетка ее кожи помнила его прикосновения и знала, кому она принадлежит теперь.
Эти несколько часов, без преувеличения, были самыми счастливыми в его жизни. Самыми.
И тем больнее было возвращение в реальность.
Потому что змея дождалась, когда сможет подобраться на максимально близкое расстояние, и вцепилась.
И такую дозу яда вкачала, что голову сразу снесло.
Как только не помер.
И Диксон не задумывается, что она, собственно, ничего не должна ему, что они ни о чем не договаривались.
Он думает только о своем потерянном рае, о своих вычеркнутых из жизни нескольких часах счастья. О своих, так и не сформировавшихся в голове надеждах. О том, что сука-судьба его, как всегда, любит.
Очень извращенно.
В груди щемит почему-то неожиданно больно.
Диксон тяжело дышит, рассматривает сбитые в кровь костяшки кулаков. И понимает, что не успокоился. Нихера не успокоился. Завелся только еще больше.
Хорошо хоть член утих и не высказывает пока своего ебучего мнения по ситуации.
Жадно глотая оставшуюся воду, и буровя прищуренным злым взглядом место, где пропала из виду прямая спина Доун, Диксон принимает решение.
Окончательное.
Он посмотрит не нее еще раз. Поговорит. Он пока не знает, о чем, и как сумеет сдержаться, чтоб не придушить гадину, что сначала обволокла его своими кольцами в мнимой ласке, а потом ужалила так подло.
Диксон просто знает, что, если не поставит окончательную, не важно, какую, точку, то яд, всасываясь в кровь, окончательно сведет его с ума.
Диксон понимает, что яд уже действует на мозг. Что он уже отравлен.
Ночью домик, маленький и хлипкий (ну надо же, старик-то просто гений!), не выдает присутствия людей ни единым звуком, ни единым отблеском.
Вполне возможно, что старикашка, со своей маньячестью, натыкал веселых приблуд по периметру.
Но Диксону не привыкать. Он и сам тот еще маньяк.
Внутри тихо, как в могиле.
Доун особо не распространялась, где именно они обитают, наверху или внизу, но Диксон, ставя себя на место хозяина, думает, что они явно внизу.
И что, будь он сам хозяином, то прокопал бы дополнительный укрепленный тоннель до опушки леса, например. Чтоб были пути отхода.
Диксон как раз обшаривает пол ветхой избенки, выглядящей совершенно заброшенной и внутри тоже, когда, ощущая упирающийся в бок ствол старого, но от этого не менее серьезного ружья, понимает, что хозяин-то куда больший маньяк, чем он думал.
Или, что Доун не утратила хватки, выставив часового на ночь.
— Руки, мальчик. И спокойно. Полбашки за раз снесу.
Голос совершенно не похож на старческий, он низкий и глубокий, без дребезжащих ноток.
Диксон, стараясь не делать резких движений, поворачивается. Да, это тот старик, что он засек тогда снаружи. Как его? Том? Да, Том.
— Садись, — кивает на пол Том, основательно усаживаясь на ветхий с виду табурет.
Ружье он держит так, что сразу понятно, пользоваться умеет. А тусклые в свете луны глаза не дают усомниться, что при любом, показавшемся неправильным, движении Дерила, полбашки у него исчезнет. Сразу, без предупреждения. Дедок старой закалки, помноженной на паранойю. Один раз предупредил — и хватит.
Это все Дерил просекает сразу, поэтому ведет себя тихо. Аккуратно.
— Ты кто?
— Дерил. Мне нужна Доун.
Старик молчит. Смотрит. Затем внезапно ослепляет острым лучом фонаря, заставляя жмуриться.
— Доун, значит…
Думает, не задавая больше вопросов, не строя из себя идиота, делающего вид, что первый раз слышит.
И Дерил интуитивно понимает, что давить нельзя. Угрожать нельзя. Только хуже будет. И покорно, удивляясь самому себе, ждет решения.
Уже готовый внутренне к тому, что старик сейчас выстрелит, или скажет убираться. Второе нереально. Не с этим параноиком. Значит, пристрелит и закопает неподалеку.