Любовные чары
Шрифт:
Я с мешком на плечах покарабкался на самую вершину. Голые камни, все еще с острыми гранями, птичий помет и перья, зато прекрасный вид на заповедный королевский лес, где водится, как заверил Фицрой, самая разная живность. И не просто водится, а ее там полным-полно, раз уж охотиться нельзя никому, кроме короля.
С вершины холма местность внизу напоминает скомканную зеленую шерсть на исполинской шкуре. Лиственные деревья стоят так плотно, что я начал беспокоиться, открытые места только у ручья да еще на двух-трех редких полянах.
Конечно, если добудут хорошую добычу, то наверняка не станут сразу возвращаться, а устроят пикник с вином и обильной едой, где будут хвастаться удачным выстрелом из лука или молодецким ударом ножа…
Хорошо бы им наткнуться на медведя. Я бы помог медведю, а то у человека слишком явное преимущество, а надо быть честными даже со зверьем, если зверь, конечно, зверь, а не человек.
Фицрой разложил на чистой скатерке мясо, сыр и хлеб, вытащил две чаши и бурдюк с вином. Я покосился с неодобрением.
— Думал, это я неженка…
Он ответил обидчиво:
— При чем тут? Я люблю уют и красивую жизнь. Чаши не нравятся?.. Так из бурдюка и свинья пить умеет!
Он сказал обидчиво:
— Я знаю свинью, что умеет пить из чаши!.. Еще как знаю. Но я добрый, даже не скажу свинье, что она свинья. Хотя она и сама знает…
Я смотрел, как он наливает вино, темно-красное, душистое, а когда я сделал глоток, охнул.
— Это то же самое, что наливали в королевском зале?
Он ухмыльнулся.
— А ты как думал? Я Фицрой, а не какой-то зачуханный Юджин.
— Согласен-согласен, — пробормотал я и сделал глоток побольше. — Просто бесподобное… Беру свои слова взад. Такое, ты прав, можно только из чаш! Из бурдюка — оскорбление и даже унизительно для такого вина. Недопустимо. У вина тоже есть достоинство, если оно благородное вино, а не всякое там.
Он блаженно улыбался, мы пили и неспешно ели, все это в самом деле напоминает пикник на свежем воздухе, даже подготовленная для стрельбы снайперская винтовка выглядит несерьезно, будто я пришел просто пострелять в белый свет.
Далеко-далеко вроде бы гавкнула собака, я человек городской и дитя асфальта, не среагировал, но Фицрой сразу допил вино и поставил на скатерть пустую чашу.
— Началось, — сказал он бодро и уточнил: — Начинается.
— Загонщики? — спросил я мудро.
— Нет, — ответил он, — их собаки. Но еще, судя по лаю, зверя не видят. Так, воздух нюхают, землю, там следы хоть и старые, но запах держится долго…
Я допивать не стал, снайперам вообще лучше не пить и даже не есть досыта, вообще жить медитирующим йогом.
Он проследил, как я отставил чашу и поднялся.
— Слишком не высовывайся!
— А что, — спросил я, — подойдут близко?
— Вряд ли. Но так… на всякий случай.
— Ты мудер, — сказал я. — Быстро схватываешь. Пора тебя придушить.
Он ухмыльнулся, а я лег между валунов на вершине и начал рассматривать местность внизу пока что поверх телескопического прицела.
Долгое время ничего не происходило, потом между деревьями начали мелькать рыжие пятна быстрых косуль, оленей, а собачий лай становился все громче и громче.
— Сейчас-сейчас, — пробормотал он над моим ухом, — сейчас увидим и охотников.
— Следом за собаками?
— С ума сошел? С другой стороны долины!
— Ага, — сказал я и чуть переместил длинный ствол, чтобы дуло смотрело на другой конец обширной поляны, которую Фицрой назвал долиной.
Справа собачий лай все громче, наконец из-за деревьев выбежали самые ленивые олени и целое стадо кабанов, а за ними загонщики с собаками на длинных поводках.
Те в таком азарте рвутся вперед, распахнув пасти и высунув длинные языки, что гребут лапами землю. Туго натянутые веревки вот-вот лопнут, потому сами загонщики бегут, откинувшись назад всем корпусом. Фицрой сказал с беспокойством:
— Что-то охотники запаздывают…
Я лег поудобнее и прильнул к окуляру, но слишком большое увеличение, надо сбавить, изображение слишком прыгает, торопливо повернул колесико, а другой рукой рычаг, восстанавливая резкость…
Фицрой буркнул с сочувствием:
— Нелегкое это дело?
— Быть человеком? — спросил я. — Хуже некуда.
— Есть, — возразил он.
— Что?
— Быть колдуном, — сообщил он. — У тебя вот руки трясутся.
— Это я кур крал, — признался я.
— Зачем?
— Нравится, — сказал я. — Что-то в этом есть такое, нарушительное… А человеку всегда надо что-то да нарушать, иначе он и не человек. Точнее, не мужчина. Женщины нарушать не любят, хотя иногда решаются. А мы просто обожаем…
— Это да, — согласился он. — Ого, вот они!..
Глядя поверх прицела, я увидел, как с другой стороны стены леса распахиваются кусты, кони выметываются разгоряченные, в седлах празднично вопящие всадники, молодые и немолодые лорды, их слуги и прочие спутники, вплоть до поваров.
— Охотники, — пробормотал он презрительно, — мне как-то пришлось одного знатнейшего лорда сопровождать… Никак он не мог ничего подстрелить, хотя лук у него был лучший во всем королевстве!..
— Ну-ну, — сказал я. — Дальше.
Он махнул рукой.
— Я взял заячью шкуру, натянул на кота и посадил под куст. Мой лорд увидел, начал подкрадываться, да так близко подошел, что заяц бы давно убежал, а коту что, сидит себе и мышей высматривает. Ну, прицелился мой горе-охотник, спустил стрелу… И хотя где-то шагов с десяти, но ухитрился только по носу бедную зверюшку щелкнуть.