Любовные чары
Шрифт:
Что-то в этом есть древнее, настоящее, когда питекантропы растоптали австралопитеков и захватили мир, а спустя какой-нибудь жалкий миллиончик лет их самих растоптали кроманьонцы… Я тоже чувствую себя кроманьонцем, что улучшает человеческую породу, хотя, может быть, я уже тот, кто и самих кроманьонцев сотрет с лица земли ради более совершенного человека, а стереть с лица земли лучше всего силой, это надежно…
— Сделаем мир лучше, — пробормотал я.
Фицрой оглянулся, сказал бодро:
— Как правильно!.. Вон то село я давно приметил. С первого же дня.
— И что?
— Будем делать мир лучше, — заявил он с убеждением Галилея перед инквизицией. — Тебе нужна эта, как ее, алиби? Или не нужна?
— Еще как нужна, — ответил я. — Хотя и не совсем, а так, на всякий случай.
— Тогда едем.
Он бы остался в том селе еще надолго, понравилось делать мир лучше, но я решил, что для алиби достаточно, настойчиво оторвал его от улучшения человеческого вида, вытащил на свежий воздух.
— Нужно ставить перед собой цели, — заявил я. — Великие!.. Да, я знаю, что когда они голые, то леди и крестьянка смотрятся одинаково, да и ведут себя одинаково, но мне вот приятнее вытереться подолом великоледского платья, чем платьем из грубой мешковины!
Он вздохнул.
— Это да… Но ради такой малости…
— Это не малость, — сказал я сурово. — Это условность! А вся наша жизнь на условностях и разной ерунде, чем маются только люди. Однако простые люди почти не маются, а умные маются так, что вообще дуреют. С кем мы?
Он проворчал:
— Ладно-ладно, поехали. Умный больно. Ничего не понял.
— Я тоже, — возразил я с достоинством, — ну и что? Человеку дан язык и не дан животным. Вот и пользуюсь.
— У них тоже языки, — сообщил он. — Если хорошо приготовить такое блюдо, пальчики оближешь!.. А ты знаешь, как же мне понравилось создавать алиби!.. Никогда сложная и важная работа по сохранению государственной тайны не была такой… ну… нетрудной. Теперь я знаю, как она называется! Алиби…
— Так надо было, — буркнул я.
— И посуду бить?
— Это чтоб заметнее, — ответил я неохотно.
— А когда ты утащил в постель сперва Герту, а потом ее мать?
Я пояснил с неохотой:
— Это все для дела, понимаешь?.. Такая у нас работа. Пойдет шум, все будут знать, что как только наш посол уехал на охоту, мы сразу же в село к молодым девкам, где пили и безобразничали так, что даже выговорить стыдно.
Он сказал довольно:
— Я же и говорю, нравится мне это создавание алиби. И вообще в государственной службе посольства бывают приятные обязанности. И то, что мы улучшаем человеческую породу…
— Делаем мир лучше, — уточнил я, так наша деятельность звучит более обще и потому благороднее. — Все для гуманизма и человечности, а для этого нужно начинать с самых основ, понимаешь?
— Еще как, — заверил он и облизнулся. — Дипломатом неплохо быть, как вижу. Главное, у нас благородная обязанность делать мир лучше.
— И мы его сделаем, — пообещал я.
— Это наша обязанность, — подтвердил он.
— Плодитесь и размножайтесь, — пробормотал я. — Так сказал Господь…
Он спросил заинтересованно:
— Кто-кто?
— Это бог из дальних королевств, — сообщил я. — Он дал много заповедей людям, но эта была самая первая и самая главная: плодитесь и размножайтесь!.. Остальные можно и забыть, но эту нужно помнить и блюсти истово и твердо.
Те, кто не был приглашен на королевскую охоту, на мой взгляд, выиграли. Пили и ели в три горла, а потом в зал вбежал королевский слуга и прокричал, что на охоте в результате несчастного случая серьезно ранен лучший друг короля Антриаса, его союзник герцог Ригильт, потому пир прекращается ввиду недостаточной уместности.
Мы с Фицроем к этому моменту уже полчаса пировали за столом, оба понимаем, что королю Антриасу нужно сперва решить, сообщать или не сообщать, а раз уж сообщать все равно нужно, то сперва нужно решить, как именно…
Фицрой посмотрел на меня с укором, я напрягся, что-то Антриас темнит, в прицел я видел хорошо, как тяжелая пуля снесла герцогу верх черепа…
Финнеган подпрыгнул, на лице дикое и радостное изумление длилось целую секунду, затем помрачнел и сказал мрачным голосом:
— Горе, какое горе!.. Надо продумать, как именно выразить свое соболезнование его величеству.
Эллиан и Баффи сперва не поняли, потом начали неуверенно улыбаться, Финнеган цыкнул на обоих, а я сказал лицемерно:
— Как вам не стыдно, почему не проливаете горькие и горючие слезы? Вон глерд Финнеган в таком горе, таком горе… Вы должны хотя бы рыдать и биться головами о стол. Лучше об углы…
Эллиан перестал лыбиться, поглядел на Финнегана с непониманием, как же так, враг серьезно ранен, как это не радоваться, Баффи улыбаться перестал и помалкивает на всякий случай, осторожный, быть ему дипломатом, хоть и на вторых ролях, только Фицрой сказал с удивлением:
— Как, его светлость почему-то ранен? На него зверь напал?.. Или кто-то нечаянно пырнул пикой в спину…
Я подсказал:
— И так двенадцать раз…
Фицрой сделал титаническое усилие, чтобы не заржать, покраснел от натуги, наконец выдавил из себя придушенным голосом:
— Но как он мог? А как же без него Опалосса…
Финнеган метнул в его сторону злой взгляд. Я встревожился, Фицрой может и проколоться, но на его лице такое искреннее непонимание, что Финнеган только буркнул: