Любовные драмы у трона Романовых
Шрифт:
До сих пор русские не дали ни одного генерального сражения в эту сложнейшую зимнюю кампанию 1807 года и потому, как казалось Наполеону, не потерпели поражения. И вот Беннигсен остановил армию на холмах Прейсиш-Эйлау. Наполеону казалось, что победа близка, что в это хмурое утро вновь взойдёт для него солнце Аустерлица. С первых выстрелов зимней кампании 1807 года и до сего решительного дня император Франции стремился отрезать русскую армию от России и уничтожить на полях Польши и Восточной Пруссии.
С первым светом всё было готово к сражению.
В предрассветной морозной тишине прошипели взмывшие в небо ракеты и растворились не то в тумане, не то в низкой облачности. И тут же на правом фланге французской армии гулко ухнули пушки – одна, вторая, третья… Они, казалось, будили дремавший в изморози передний край. Но так только казалось. Никто не дремал. Еще задолго до ракет, до первых артиллерийских выстрелов французские корпуса были построены в полковые колонны и только ждали сигнала к началу действий. Право же открыть битву было дано артиллерии, ибо сама судьба определила этому роду войск главную роль в схватке, которая, словно раненый зверь, пробуждалась для новых ран. Ещё не были перевязаны все раненые, поступившие в лазареты накануне, ещё не были преданы земле убитые в первый, хоть и вялый, но кровопролитный день сражения, а ненасытные жерла пушек уже отправляли в стан противника новые смертоносные заряды. Через минуту канонада грохотала по всей линии построения французских и русских корпусов, разделённых небольшой полоской местности, предназначенной для людей, которым суждено истреблять друг друга холодным и стрелковым оружием, прибавляя к жертвам артиллерийским жертвы колотые и резаные. Местность за этой ничейной полоской вспыхивала через равные промежутки времени множеством огней, и через секунды после этих вспышек доносился громовой гул, за которым следовало шипение, производимое полётом чугунных ядер и дымящихся гранат. Это шипение переходило в грохот разрывов уже на территории, которую занимали почти такие же люди, очень похожие на тех, кто посылал им эти смертоносные гостинцы – похожие одеждой, снаряжением, вооружением. Но совсем не похожие своим внутренним содержанием. Ведь против агрессивной, захватнической, жаждавшей наживы волчьей стаи людей, имеющих с виду такие же формы тела, стояли люди, обладающие чем-то таким, что веками пытались понять, да так и не поняли звери, возглавлявшие эту и подобную этой стаю. Отличия этого не могли понять и те, кто направлял жадные стаи на русскую землю, кто веками делал всё возможное, чтобы уничтожить её. Отличия этого не могли понять и те, кто составлял колонны очередной такой стаи, потому что для понимания нужно было иметь, казалось бы, совсем малое – нужно было иметь, кроме тела, ещё и Светлую Душу. Но Создатель наделил этим компонентом лишь сынов своих, лишь тех, кто искренне и нелицемерно верил Ему, кто искал к Нему дорогу. Что же касается особей, происшедших от обезьян, а потому не способных жить мирно, не зарясь на чужие земли, имущество, произведения искусства, драгоценности – то и этих существ Он не лишал возможности идти дорогой добра. Бог дал всем свободу выбора между добром и злом, и если на стороне, где находился князь Пётр Иванович Багратион, рядом с ним были люди, с рождения выбравшие добро, то там, за ничейной полосой, собрались нелюди, которые, взявшись за оружие и двинувшись в завоевательные походы, выбрали путь, который уводил их от Бога с каждым выстрелом, с каждым ударом сабли, с каждым разграбленным домом. Создатель, сотворив сынов человеческих, заповедал каждому из сотворённых народов жить на той местности, на которой и для которой они сотворены, заповедал не пересекать границы чужих земель со злым умыслом. Особи, происшедшие от обезьян, как это точно доказал Дарвин, взявший в качестве исследуемого материала своих европейцев, презрели Заповедь Создателя. Они вели постоянные войны, забывая ещё одну заповедь, гласящую, что тот, кто прольёт кровь человеческую, кровь того прольётся рукою человека. Ни один народ-агрессор за всю историю не ушёл от возмездия, ни один из их предводителей не умер естественной смертью.
Над шакальей стаей французов облака, плывущие по небу, уже смешивались с дымом от пушечной пальбы. Но упрямо молчали те, в кого «бывшие люди» посылали свои смертоносные заряды, молчали отчасти потому, что Беннигсен не отдавал распоряжения на ответный огонь, стремясь дать врагу принести побольше вреда русской армии. Но, к счастью, сам того не желая, создавал условия для бесполезной пальбы французов, ибо молчание наших орудий не открывало позиций армии.
Начальник артиллерии генерал Резвой уже имел сведения от казаков, что под прикрытием этой пока ещё беспорядочной пальбы, маршал Даву, используя отвлекающую атаку Сульта против корпуса Тучкова, пытался приблизиться к русским позициям. Дивизия Фриана, посланная маршалом Даву вперед, остановилась, наткнувшись на сильное и организованное сопротивление передовых частей Остермана. Даву ввёл в бой новые части. С их помощью удалось захватить Серпален, но в этот момент прорвавшиеся французские части контратаковала дивизия Каменского. Наступление французов было остановлено, и Даву уже не имел возможности возобновить его силами своего корпуса. А между тем артиллерия работала по всему фронту. Ядра и картечь свистели в воздухе, шипели в снегу. Молчала лишь тщательно замаскированная русская семидесятипушечная батарея. Генерал Резвой категорически запретил её командиру обнаруживать себя до нужного момента. В главной квартире французской армии пока ещё никто не предвидел, чем обернутся эти неудачные попытки атак и нескончаемая перестрелка.
Наполеон торопился завершить дело своим коронным ударом, поторапливая маршала Бертье.
– Ну что, Бертье, не пора ли нам ударить в центре? – уже несколько раз спрашивал он, но Бертье был неумолим.
– Нет, ваше величество, нужно ещё усилить нажим на левое крыло русских. Я не имею данных о том, что Беннигсен начал переброску резервов к своему левому флангу и ослабил центр.
Бертье даже предположить не мог, что Беннигсен не удосужился выделить резерва, что все наличные силы русской армии находились в боевых порядках трёх корпусов, вытянутых вдоль фронта.
Наполеон же полагал, что Беннигсен, подыгрывая ему, уже оголил центр. А значит, затягивать с ударом не имеет смысла. Но Беннигсен тоже не все мог. Когда он попытался ослабить центр путём переброски подкреплений на фланги, генералы напомнили ему о шаблонной тактике действий Наполеона, давно и хорошо всем известной. В тот момент Беннигсен не решился пойти против генералов – ведь в случае успеха французов было бы слишком понятно, что именно он его обеспечил.
Между тем, Бертье не слишком полагался на всякие там обещания подыграть. Он был настоящим воином, если вообще можно назвать настоящим того, кто служил в армии нелюдей. Он решил ударить в известное всем больное место любого боевого порядка – в стык центрального и левофлангового корпусов русских. Ударить внезапно, сильным по своему составу и подготовке корпусом маршала Ожеро. Он решил направить удар не в центр боевых порядков русских, который чем-то настораживал, а в стык между центральным корпусом и корпусом левого крыла.
Битва была в разгаре, когда корпус Ожеро получил приказ двинуться на русских всей своей мощью. Удар в стык корпусов был крайне опасен для русской армии именно в тех условиях, в которых она находилась. Ведь Беннигсен не удосужился организовать взаимодействие между корпусами, а это означало, что русские командиры не имели единого плана действий на случай ударов в стык их боевых порядков.
Сражение при Прейсиш-Эйлау впоследствии часто называли битвой на холмах Эйлау. Действительно, холмов в районе Эйлау было предостаточно. На склонах выстроились русские войска, за ними встала артиллерия. Дмитрий Петрович Резвой выехал на один из холмов, чтобы обозреть поле сражения как раз в тот момент, когда корпус маршала Ожеро начал своё движение стройными грозными колоннами. Резвой сразу определил, что корпус наступает гораздо южнее, чем он предполагал, что удар нацеливается вовсе не на позиции центрального корпуса, в стык между корпусами. Подъехал генерал Дохтуров. Вместе они прикинули, что переместить орудия, чтобы прикрыть стык корпусов, уже невозможно, французы были уже слишком близко.
– Это рука Бертье, – сказал Дохтуров. – Он предельно осторожен. Наверняка что-то заподозрил. А у нас и резервов нет. Пусть главнокомандующий забыл о них, но мы-то как упустили? Не Беннигсена надо слушать, а делать по-своему.
– Вот я и сделал, – сказал Резвой. – Вся артиллерия в группировке, а на стыке и ответить нечем… Впрочем, на все воля Божья! Суворов учил: Бог нас водит – Он нам генерал…
Он не договорил. Сильный порыв ветра чуть не сбил с ног. Адъютант, которого подозвал к себе Резвой, чтобы отдать распоряжение, едва не свалился с поднявшегося на дыбы коня. Тучи снега поднялись с холмов, пали сплошной завесой с неба. Они закрыли боевой порядок русских, застелили непроглядной пеленой всё впереди, скрыли из глаз корпус Ожеро, которой к тому времени прошёл уже треть расстояния, отделяющего его от русских боевых порядков.
Сам маршал Ожеро, командиры дивизий и полков были впереди, во главе колонн. Шли красиво, пока видно было, как идти. Шли, уверенные, что одним видом этих стройных колонн наведут ужас на русских, которые, находясь на неприкрытых флангах, и так уже чувствовали себя не совсем уверенно.
– Ускорить движение! – приказал Ожеро. Маршал спешил преодолеть простреливаемый участок, используя снежную круговерть как дымовую завесу. Он полагал, что метель явится лучшей защитой от русского огня, который должен был грянуть с минуты на минуту, едва видимость чуть улучшится.
Офицеры обнажили шпаги, солдаты взяли ружья наперевес, вот только блеска штыков не было видно в метельной пелене. Наполеон ликовал: – Послушайте, Бертье! Ожеро переколет этих русских на их позициях как слепых котят. Бертье восторга не разделял. Ответил встревоженным тоном, крутя в руках бесполезную в эти минуты подзорную трубу:
– Я не вижу корпуса Ожеро, ваше величество. Я не люблю, когда не вижу войск.
– Успокойтесь, Бертье, успокойтесь. Вы забыли, что нам противостоит бездарь Беннигсен. Он сейчас мечется, небось, не зная, кого бояться более – русских или французов.
– Почему он должен бояться русских? – с удивлением переспросил Бертье, поднимая воротник шинели, чтобы уберечься от очередного, сбивающего с ног порыва ветра.
– Потому что умеет только проигрывать.
Порыв ветра, едва не сбивший с ног Бертье и заставивший его кутаться в шинель, резко ударил в грудь маршала Ожеро. Тот покачнулся, но, устояв на ногах, прибавил шагу, подбадривая подчинённых. Он уже почти забыл об опасности, о том, что пора и ему самому, и командирам дивизий пропустить вперед первые шеренги воинов, дабы не подвергать себя риску. Гибель или ранение командира может лишить войска управления, поэтому он должен быть впереди только до определённой поры. Ожеро не видел русских, но чувствовал, что они уже рядом, близко и что вот-вот можно будет подать команду на переход в атаку рассыпным строем. Ураганный вихрь с диким воем и свистом взметнул клубы снега, и они как по мановению волшебной палочки умчались в неведомую даль, а взамен им хлынули потоки солнечных лучей, засверкав на кончиках штыков.