Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима
Шрифт:
Мы не знаем греческих школ для рабов наподобие римских. Известно только, что в отдельных городах допускались некоторые отступления от обычаев и правил, освященных традицией и старыми взглядами на положение несвободных. Таблички из Аргоса, в которых перечислены пожертвования граждан на разные цели, отмечают, что несколько местных жителей предоставили определенное количество оливкового масла рабам и сделали возможным для них совершать омовения в бассейнах гимнасиев. Некто Асклепиад в Дорилее во Фригии в царствование императора Адриана был гимнасиархом для свободных и для рабов. Наконец, в одном из городов Македонии некая женщина передала 10 000 аттических драхм на обеспечение оливковым маслом местного гимнасия для граждан города, а также иностранцев и рабов на время трехдневных городских празднеств.
ВОСПИТАНИЕ И ОБРАЗОВАНИЕ В РИМЕ
Ведь беспочвенны жалобы, будто лишь немногим дана способность к познанию, большинство же, мол, из-за неразвитости ума напрасно теряет время и труды. Напротив: немало найдешь ты и легких на соображение, и скорых на учение. Ибо это от природы присуще человеку, и как птицы рождаются для полета, кони для бега, а дикие звери — чтобы быть свирепыми, так нам свойственны усердие и острота ума… Появление тупых и непонятливых не меньше противоречит природе, как явление телесных уродств и всяких чудищ; но их очень мало.
По мнению Плутарха, в Риме совместное, коллективное обучение началось в середине III в. до н. э., когда там открыл свою школу Спурий Карвилий (Плутарх. Римские вопросы, 59). Нет, однако, сомнений, что групповое обучение существовало в Риме уже значительно раньше. Это подтверждают и сообщения Тита Ливия.
Как мальчики, так и девочки начинали учиться в семь лет. Девочки из богатых семей — дома, под руководством матери, мальчики имели своего домашнего учителя, а те, кто происходил из семей менее состоятельных, посещали школу. Школы эти были частными, содержали их чаще всего греки-вольноотпущенники. Мальчики, ходившие в школу, были под постоянной опекой воспитателя-педагога: он сопровождал их на занятия, а дома исполнял роль воспитателя и учителя одновременно. Квинтилиан предъявляет к педагогам серьезные требования: прежде всего они должны иметь соответствующее образование, а если у них его нет, то отдавать себе отчет в этом. «Нет ничего хуже людей, мало продвинувшихся в науке дальше начальных сведений, а уже преисполненных ложной уверенности, будто они ученые!»
Бронзовая счетная доска. I в. н. э.
Поначалу программа обучения была очень скромной, ограничивалась чтением, письмом и элементарными познаниями в арифметике. В дальнейшем программа менялась, иногда существенно, но проследить, когда и в какой степени, невозможно, ибо данные об этом скудны и случайны. Так, например, Цицерон вспоминает, что в детстве он изучал «Законы XII таблиц», которых теперь, в его время, не учит никто (Цицерон. О законах, И, 23; 59).
С течением лет программа расширилась и охватывала три стадии обучения. Апулей перечисляет их, говоря о «чашах Муз»: «Первая — чаша учителя чтения, литератора — закладывает основы; вторая — чаша грамматика — оснащает знаниями; третья — чаша ритора — вооружает красноречием. Большинство не идет дальше этих трех кубков» (Апулей. Флориды, XX).
Литераторы преподавали, таким образом, в первых классах начальной школы; это были чаще всего греки, образованные рабы или вольноотпущенники, которые самыми примитивными способами учили читать и писать. Так, сначала дети заучивали одно за другим названия букв, еще не зная, как они выглядят, затем приучались складывать буквы в слоги и в слова. Способ этот держался, очевидно, долго (может быть, параллельно с другими), если еще в I в. н. э. Квинтилиан пишет: «Мне, по крайней мере, не нравится хотя бы то, что, как я вижу, маленькие дети часто учат названия и порядок расположения букв раньше, чем вид той или иной из них. Это мешает усвоению букв, ведь дети уже обращают внимание не на то, как выглядят буквы, а на то, что они запомнили прежде. (…) Поэтому лучше всего выучивать буквы, как людей, — сразу и по внешнему облику, и по именам». Оратор-педагог ратует за иной метод обучения грамоте — учить развлекая, приобщать к чтению при помощи игрушечных букв, вырезанных из слоновой кости, «или отыскать что-либо иное, чему больше радовался бы этот возраст и что было бы приятно трогать, рассматривать, называть» (Квинтилиан. Воспитание оратора, I, 1, 24–27). Таким «учебным пособием» могло быть даже… печенье в форме разных букв.
Под руководством учителя арифметики — калькулятора — дети учились считать, сначала на пальцах, причем пальцы левой руки служили для обозначения единиц и десятков, а пальцы правой — сотен и тысяч; на более высокой стадии обучения для вычислений пользовались камешками — простейшими счетами. Надежным средством решения задач оставались и вычисления в уме. Таблицу умножения полагалось держать в голове, а запоминали ее повторяя хором за учителем. Вероятно, такая хоровая декламация немало досаждала людям, жившим по соседству со школой: жалобы на шумные декламации, которыми ученики занимались в школах с самого раннего возраста, раздавались повсеместно. Звонкие голоса детей легко долетали до ушей горожан, так как обучение велось в условиях самых примитивных: специальных школьных помещений не было, обходились снятой в наем комнатой в доходном доме, а то и маленькой площадкой на улице или во дворике у дома. Ученики редко занимали места за столом: они сидели на стульях, таблички же для письма и другие школьные принадлежности раскладывали на коленях.
Со временем весьма острой оказалась проблема: оставлять ли детей учиться дома или отправлять их в школу. Квинтилиан решительно выступает против обучения на дому, подчеркивая воспитательное влияние школы. Защитники домашнего образования выдвигали два аргумента: в кругу соучеников, говорили они, ребенок подвержен и дурным влияниям, учитель же, опекающий одного-единственного ученика, в состоянии уделить ему больше внимания. Первый аргумент Квинтилиан опровергает, доказывая, что домашняя среда часто портит ребенка, и притом с младенческих лет, гораздо сильнее, нежели его школьное окружение. Уже в детстве, замечает оратор, маленького человека балуют и даже развращают лаской, поблажки же и слишком мягкие методы воспитания лишают ребенка всякой умственной и физической силы. Дети растут в колясках, в носилках, а стоит им ступить на землю, как их со всех сторон поддерживают заботливые руки. Родители и наставники огорчаются, когда слышат от ребенка что-либо неприличное, но они сами во всем виноваты, указывает Квинтилиан, ведь этому и многому другому ребенок выучивается от взрослых, слушая, как говорят вокруг него, наблюдая моральную распущенность и всякие постыдные деяния окружающих, внимая звукам циничных песенок и грубой брани. Дети запоминают, впитывают в себя все это, прежде чем узнают, что это зло. А потом, распущенные и испорченные, они не в школе привыкают к таким порокам, но сами заносят их туда (Там же, I, 2, 1–8).
Что же касается второго аргумента сторонников домашнего образования, то, по мнению Квинтилиана, только от учителя зависит, сумеет ли он справиться с целой группой подростков, справедливо распределить между ними свое время и внимание. Ведь учитель и должен учить многих: «Чем учитель лучше, тем приятнее ему иметь большое количество учеников». Напротив, преподаватели слабые и чувствующие это охотнее всего занимаются именно с отдельными учениками. Кроме того, автор подчеркивает, как помогает овладению науками соревнование между школьниками: каждый из них считает для себя делом чести первенствовать среди сверстников и стыдится, если его опередили другие. Особенно льстит самолюбию ученика, когда ему удается обогнать в чем-либо своих старших товарищей. И наконец, самый сильный, решающий аргумент Квинтилиана: где же, как не в школе, приобретет подросток понятие об общественной жизни, если будет сторониться группы, коллектива? А ведь жить совместно, сообща — врожденное свойство не только людей, но даже бессловесных животных (Там же, I, 2, 9—30).
В своих дидактических усилиях учитель-литератор нередко прибегал к розге. Учитель Горация, знаменитый Орбилий, очевидно, в памяти всех своих учеников, а не только поэта остался как «не жалеющий розог». Квинтилиан, педагог прогрессивный, решительно осуждает этот метод, считая подобное наказание унизительным для свободнорожденного. Если же тот или иной подросток лишен самолюбия, то ему и порка не поможет. Важно и другое, добавляет оратор: под тяжелыми, мучительными ударами розги с мальчиком от страха и боли может случиться нечто, о чем даже неудобно говорить, но что надолго останется для него источником невыносимого стыда. Под влиянием этого чувства он может со временем даже впасть в отчаяние и возненавидеть людей (Там же, I, 3, 14–16).
Учебный год начинался в марте после перерыва, связанного с праздником Минервы (19–23 марта). Свободными от занятий были и другие праздничные дни и нундины.
Расставшись с литератором, мальчик поступал в школу более высокой ступени, примерно соответствующую нашей средней школе. Теперь он занимался под руководством учителя-грамматика. Программа обучения, как она в общих чертах обрисована Квинтилианом, может показаться скромной: умение правильно, без ошибок строить фразу на родном языке, а также способность толковать сочинения поэтов. Однако в действительности программа была значительно шире, включая в себя чтение как поэтов, так и прозаиков, и не только чтение, но и надлежащий разбор текстов, изучение правил стилистики. Квинтилиан продолжает: нельзя обойтись ни без знания музыки, ибо предстоит говорить о стихотворных размерах и ритмах, ни без знания астрономии, ведь иначе не поймешь поэтов, которые столько раз упоминают в своих стихах восходы и заходы небесных светил, чтобы дать представление о времени года или суток. Но не обойтись и без знания философии: тема каждого поэтического произведения связана с глубочайшими и тончайшими явлениями природы и человеческой души (Квинтилиан. Воспитание оратора, I, 4, 4). Школьное образование рассматривается, таким образом, как синтез всех наук и искусств. К этому считалось необходимым добавить и знание геометрии. Оратор рассуждает далее о важности владения стилем — для этого нужны надежные познания в языке, в грамматике.