Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима
Шрифт:
Имена своих издателей Марциал сам увековечил в знаменитых эпиграммах. Одним из них был, как уже говорилось, Гай Поллий Валериан Секунд, вольноотпущенник некоего ученого из города Лука, державший близ храма Мира в Риме книжную лавку, куда и приглашает поэт своих почитателей:
Ты, что желаешь иметь повсюду с собой мои книжки И в продолжительный путь ищешь как спутников их, Эти купи, что зажал в коротких листочках пергамент: В ящик большие клади, я ж и в руке умещусь. Чтобы, однако, ты знал, где меня продают, и напрасно В Городе ты не бродил, следуй за мной по пятам: В лавку Секунда ступай, что ученым из Луки отпущен, Мира порог миновав, рынок Паллады пройдя.Марциал. Эпиграммы, I, 2
Другой знакомый издатель Марциала — Атрект продавал книги в
Там же, I, 117
Авторских экземпляров поэты не получали, поэтому книги свои они дарили весьма неохотно:
Требуешь все от меня в подарок ты, Квинт, моих книжек. Нет у меня: их продаст книготорговец Трифон. «Деньги платить за пустяк, за стихи? Да с ума не сошел я! Я не дурак!» — говоришь. Но ведь и я не дурак.Там же, IV, 72
На одного издателя работала целая армия копиистов. Оплата их труда зависела, как и в Греции, от количества переписанного текста, причем подсчет строк велся по особой стихометрической системе, введенной, вероятно, в правление Нерона. В силу декрета Диоклетиана 301 г. н. э. основной единицей измерения труда переписчиков стали сто строк.
Разумеется, ценнейший источник по истории издательского дела — переписка автора с тем, кто брал на себя труд выпускать его произведения. Письма показывают, какими тесными были связи писателей с издателями и какого рода проблемы возникали при копировании текстов, чаще всего по вине переписчиков. Так, Цицерон лично знал многих копиистов и потому в письмах к Аттику выражает пожелания, чтобы то или иное его сочинение переписывал определенный, известный ему копиист. И все же он часто бывал недоволен римскими переписчиками, особенно теми, кто издавал латинские книги. «Насчет латинских книг не знаю, куда мне обратиться, — пишет он своему брату Квинту, — с такими ошибками их и переписывают, и продают» (Письма Марка Туллия Цицерона, CLIII, 6).
Однако недоразумения случались и по вине самого автора, даже такого опытного, как Цицерон. Одно из его писем к Аттику свидетельствует, как опытен и искусен, даже слишком искусен был великий оратор в писательском ремесле и в то же время как невнимателен бывал он порой при подготовке рукописей: «Теперь узнай о моей небрежности. Я послал тебе книгу „О славе“. Но в ней то же предисловие, какое и в третьей книге „Академиков“. (…)…Я не помнил, что я уже использовал это предисловие…» (Там же, DCCLXXX, 4). Как это могло произойти? Причину объясняет сам Цицерон. Оказывается, метод его работы был таков: у него был заранее заготовлен целый свиток предисловий, так что, когда он приступал к новому произведению, ему приходилось лишь выбрать самое подходящее. Но однажды память его подвела, и он вновь использовал один и тот же текст. Впрочем, оратор вовремя заметил ошибку, да и при тогдашней технике размножения рукописей вносить изменения было не так уж трудно: надо было только отрезать часть папируса и заменить ее новой. Сегодня такая невнимательность обошлась бы автору намного дороже.
Если каждый человек мог переписывать экземпляры любого текста в каком угодно количестве копий, то как же обстояло в Риме дело с авторским правом? Формально такого права не существовало, и никто не мог воспрепятствовать тому, чтобы книгу переписывали и распространяли в сотнях списков самые разные люди где и когда им заблагорассудится, отнюдь не вступая при этом в конфликт с законом. И все же существовало своего рода неписаное право, в действительности еще более обязывающее: уважать чужую собственность, в том числе собственность автора на свои книги. Отсюда те резкие упреки, с которыми обратился как-то раз Цицерон к своему другу и издателю Титу Помпонию Аттику. Одну из его книг, посвященную Марку Юнию Бруту, Аттик начал распространять и всем показывать еще до того, как завершилась работа над всем «тиражом». В справедливом негодовании Цицерон пишет: «Скажи мне, ты хочешь сначала обнародовать без моего распоряжения? Этого даже Гермодор не делал — тот, который обыкновенно распространял книги Платона… Как? Неужели ты считаешь правильным послать это кому-либо раньше, чем Бруту, к которому я, по твоему же совету, и обращаюсь? Ведь Бальб написал мне, что снял у тебя копию с пятой книги „О пределах“, где я хоть и не многое, но кое-что изменил. Однако ты поступишь правильно, если задержишь остальное, дабы и у Бальба не было неисправленного, и у Брута — устаревшего» (Письма Марка Туллия Цицерона, DCXXXVII, 4).
Издатели старались вообще предотвратить частное, произвольное переписывание книг, выбрасывая на рынок как можно большие «тиражи», способные полностью удовлетворить спрос на то или иное произведение. Речь шла при этом не только о конкурентной борьбе, но и о сохранении подлинного, неискаженного текста, поскольку небрежные, работавшие на свой страх и риск, без всякого контроля копиисты нередко деформировали текст, переписывая его с большими ошибками.
Выйдя в свет, современная книга попадает в руки многочисленных критиков, рецензентов. В древности такого института не было, но часто автор сам читал свои сочинения знакомым литераторам и просто друзьям, надеясь услышать их мнение. По свидетельству Авла Геллия, поэт-трагик Луций Акций во II в. до н. э. любил читать свои трагедии старшему собрату Марку Пакувию. Также и поэт Теренций, написав свою первую комедию, предложил ее вниманию римских городских эдилов, а те велели ему прочесть ее знаменитому тогда, во II в. до н. э., комедиографу Цецилию Стацию. «Говорят, что он явился к нему во время обеда, бедно одетый, и, сидя на скамейке возле обеденного ложа, прочел ему начало пьесы; но после первых же строк Цецилий пригласил его возлечь и обедать с ним вместе, а йотом выслушал все остальное с великим восторгом» (Светоний. Теренций, 2).
Именно в это время образованные греки, переселяясь в Рим, положили там начало литературной критике. Хорошо известен был литературный кружок Сципиона; несомненно, существовали и другие общества, где обсуждали новинки литературы. Особенно распространился этот обычай в эпоху принципата Августа, когда одни писатели собирались в доме Гая Цильния Мецената, а другие — у Марка Валерия Мессалы, где читали и обсуждали свои творения. Публичное чтение новых произведений происходило в кругу знатоков, иногда даже без участия самого автора. Цицерон, посылая Аттику свой небольшой трактат «О славе», просит его устроить чтение некоторых разделов книги, поручив опытному декламатору прочесть их в собрании людей, разбирающихся в литературе (Письма Марка Туллия Цицерона, DCCLXXII). Зато Вергилий сам читал «Энеиду» Августу и его ближайшему окружению, а чтение им «Георгик» в доме Мецената длилось целых четыре дня. Знакомя своих высокопоставленных покровителей с плодами своего поэтического труда, Вергилий и Гораций считали своей обязанностью внимательно выслушать их критические замечания. По словам ритора и историка Сенеки Старшего, отца философа, первым стал читать свои произведения приглашенным гостям поэт Гай Азиний Поллион (Свазории, VI, 27). Октавиан Август всемерно поддерживал и поощрял такого рода публичные выступления поэтов, и «на открытых чтениях он внимательно и благосклонно слушал не только стихотворения и исторические сочинения, но и речи и диалоги». Понимал принцепс и политическое, пропагандистское значение этих чтений: «О себе дозволял он писать только лучшим сочинителям и только в торжественном слоге…» (Светоний. Божественный Август, 89), так что не все произведения разрешалось читать публично. Со временем обычай молодых поэтов открыто рекламировать свое творчество и красоваться перед публикой стал вызывать неодобрительные отклики у литераторов старшего поколения и даже у самого Горация.
Еще через несколько десятилетий публичная декламация собственных сочинений стала настолько частым и распространенным явлением, что уже поистине начала изводить образованное римское общество. О растущем безразличии сограждан к открытым чтениям, некогда столь популярным в Риме, писал на исходе I в. н. э. своему другу Созию Сенециону Плиний Младший: «Большой урожай поэтов в этом году; в апреле не было почти ни одного дня без публичных чтений. Я радуюсь оживлению литературной деятельности и выступлениям талантливых людей, публично о себе заявляющих. Слушатели, однако, собираются лениво. Большинство сидит в портиках, тратит время на болтовню, и они то и дело приказывают сообщить себе, вошел ли чтец, произнес ли вступление, свернул ли уже значительную часть свитка. Только тогда они собираются, и то медленно, с задержками и уходят, не дожидаясь конца, — одни тайком и прячась, а другие свободно, без стеснения». На такие открытые чтения — рецитации — людей специально созывали, рассылали приглашения, но и это не помогало. Плиний вспоминает, как поколением раньше рецитацию мог посетить сам император. Теперь же «любой бездельник, которого уже давным-давно пригласили и неоднократно напоминали о приглашении, или вовсе не приходит, или если и приходит, то жалуется, что потерял день, — именно потому, что день не потерян» (Письма Плиния Младшего, I, 13, 1–4).
Первоначально рецитации позволяли писателю легко и быстро ознакомить публику со своим произведением и услышать критические отзывы и замечания — поэтому многие крупные литераторы, а среди них и сам Плиний любили выступать на открытых чтениях. В дальнейшем, как показывает письмо Плиния Созию Сенециону, открытые дискуссии, оценки творчества автора почти исчезли, а присутствие на рецитациях оказалось простым долгом вежливости приглашенных. Не удивительно, что Марциал однажды послал другу шейный платок, чтобы было чем затыкать уши во время публичных чтений (Марциал. Эпиграммы, XIV, 142).