Лютая зима (Преображение России - 9)
Шрифт:
Даже и в эти последние перед атакой десять минут загадочная высота 370 напряженно молчала. Наконец, ровно в тринадцать часов, там, за деревней Петликовце, лопнуло в нескольких местах, и сюда на высоту напротив домчались первые гранаты. И весь третий батальон, сидевший, стоявший и лежавший около австрийского блиндажа, впился глазами в самый гребень, по которому вился зубчатый сплошной окоп.
В одном месте окопа там брызнуло вверх дерево козырька и земля.
– Ага!
– довольно сказал Ковалевский Ливенцеву.
– Это здорово.
И еще несколько раз он восхищенно вскрикивал: "Ага!" -
И показалось, что бесконечно долго так было, - сплошной грохот, - и гребень горы в дыму, точно там извергается вулкан. Но прошло всего только десять минут, отведенные для ураганного огня; потом контуры горы стали яснее и тверже, - бомбардировка перешла на замедленный темп, а внизу, влево, видно стало, как в колонне пополуротно, разомкнутыми рядами, прапорщик Кавтарадзе вел свою вторую роту к окопам первой.
Это была незабываемо торжественная минута, когда, выждав подхода второй, поднялась из окопа первая и пошла, и кто-то в ней блеснул над головою голубой сталью шашки. Ливенцев догадался, что это - фельдфебель Ашла: офицеры ходили без шашек здесь, на фронте. Он очень отчетливо представил себе, как идет впереди своих красавцев поручик Одинец, рослый и статный человек лет тридцати двух-трех, всего за год до войны вышедший в отставку, таврический земец...
Рота шла к проволочной сети, показавшейся именно теперь, - хотя три дня уже была она перед глазами Ливенцева, - очень широкой почему-то и непреодолимой.
– Присмотритесь, есть ли проходы?
– кричал, подскочив к нему, Ковалевский.
– Я не вижу!
– И я не вижу!
– крикнул ему Ливенцев, добросовестно проведя по всей проволоке ищущим взглядом.
– Нет?.. Нигде нет?
– Лицо Ковалевского побледнело, побелели даже глаза; оно было почти безумное.
– Нигде не вижу проходов!
– беспомощно правдиво повторил Ливенцев.
А между тем из каких-то там уцелевших в окопах австрийцев бойниц доносились сюда редкие, правда, ружейные выстрелы, слышные в промежутках между разрывами русских снарядов.
– Они живы? Они стреляют, вы слышите?
– кричал Ковалевский и тут же метнулся к линии пулеметов, и оттуда донесся его покрывший гул разрывов голос:
– Пулеметам выпустить очередь по линии бойниц!
Нервно зататакали пулеметы. Кое-кто из назначенных Ливенцевым стрелков, больше наугад, чем целясь, - бойниц не было видно, - принялся выпускать медленно и деловито пулю за пулей.
Первые ряды первой роты были уже у проволоки, и вот - очень ярко вдруг вырвалось это оттуда - то же самое голубое лезвие шашки Ашлы раза четыре всплескивало вверх и падало вниз. Ливенцев догадался, что это он рубит проволоку у кольев... Но вот он вдруг как-то странно нагнулся направо, взбрыкнув левой ногой, и упал, вскочил было и упал снова, и несколько раз так с ним было, и Ливенцеву против его воли померещились при этом виденные когда-то в детстве петухи, которым у кухни кухарка Настасья рубила головы топором на полене, а они долго подскакивали безголовые и брызгали кругом на траву кровью.
И все стоявшие доверчиво с ножницами у проволоки вдруг упали, может быть по чьей-нибудь команде, - мысль отказывалась думать, что все они подстрелены так же, как несчастный Ашла.
– Ашла убит! Вы видели?
– подскочил снова к Ливенцеву Ковалевский.
– А они, мерзавцы, уверяли...
Ливенцев понимал, что "мерзавцы" - это артиллеристы.
Ковалевский кусал себе губы; лицо его перекосилось, когда он кричал Ливенцеву:
– Капитан Пигарев должен был идти со второй ротой, - где он? Вы видите? Убит?
У Ливенцева зрение было острее, - он присмотрелся. Он ответил неуверенно:
– Кажется, это Пигарева ведут двое...
– Ранен? Значит, ранен? Я тоже вижу: ранен!
– Все трое легли в яму... в воронку!
– Ранен? Кто же будет руководить атакой? Э-эх!.. Э-э-эх!.. Надо задержать четвертую! Не подготовлена атака!
И Ковалевский кинулся в блиндаж к телефону.
А Ливенцев увидел, как над жидкой ползучей цепью подходившей согнувшись, как бы на четвереньках, третьей роты лопнула шрапнель, австрийская, с розовым дымом. Через несколько секунд другая, третья...
– Заградительный огонь это называется, - сказал опытный подпрапорщик Котылев своему ротному.
– Заградительный? Откуда?
– Оттуда, с дистанции...
– А что же наша артиллерия зевает?
– Наша все-таки кроет, - сказать нельзя... Если бы всегда так!
Ливенцев поглядел на Котылева, - у него был серьезный, как обычно, деловой вид, - только глаза шире и густые темные брови выше.
Вторая и третья роты ползли вперед небольшими кучками - по пять-шесть человек, и у проволоки шевелились лежачие.
Из блиндажа выбрался Ковалевский. Он был спокойней на вид. Ливенцев подошел к нему сказать о заградительном огне австрийцев.
– Сколько вы насчитали разрывов?
– спросил Ковалевский очень живо.
– Семь... вот восьмой... девятый...
– Жидко... Но все-таки живы! Ведь наши все время бьют по гребню, и какой результат гнусный!.. А Пигарев жив и не ранен... Сейчас получил от него телефонограмму. Залег в воронке. Четвертую роту он догадался оставить в окопе первой... Потери большие, но режут проволоку... Может быть... Все зависит от артиллерии... Но ведь нет, - нет ни одного попадания против нашего фронта! Нет. Вы видите?
Действительно, снаряды рвались где-то сзади, левее, ближе к той стороне, откуда наступал невидный отсюда полк Дудникова. Получалось такое впечатление, будто артиллерия вся, сколько ее есть, работает на тот полк, а этот, полк Ковалевского, обрекает на расстрел у широчайшего поля проволоки.
И когда Ковалевский кинулся к наблюдателю, подпоручику Пискунову, сидевшему в окопе, Ливенцев его понял: он сделал бы то же самое на его месте. Он сделал это и теперь не из подражания, - подскочил к окопу вслед за командиром полка и увидел то, чего никак не ожидал увидеть: подпоручик Пискунов, скорчившись, лицом вниз, лежал на дне окопа.