Лютая зима (Преображение России - 9)
Шрифт:
– Что с ним такое? А? Разве к нам долетают пули?
– кричал Ковалевский.
Пискунов не поднял головы.
– Разрыв сердца, что ли?
– Это они от испугу, ваше всокбродь, - объяснил один из связных.
– Ка-ак от испуга?.. А ну, вытащить его сюда, ко мне!.. Че-ерт! Что это такое?
Пискунова подняли двое, схватив его под мышки. Лицо его было в грязи, белые глаза едва ли что-нибудь видели ясно. Если бы его не поддерживали, он едва ли мог бы и стоять, - он обвисал как-то всем своим хлипким телом на руках двух крепких парней из десятой роты - Осмальчука и Швачки.
–
– зыкнул на него Ковалевский.
Губы Пискунова шевельнулись беззвучно. Он что-то сказал, но совершенно ничего не было слышно из-за гула и треска разрывов.
А Ковалевский кричал уже не ему, а одному из своих связистов:
– В око-оп его!.. И если он опустит голову ниже бруствера, бей его по голове прикладом!
Пискунова увели, а Ковалевский кричал уже Ливенцеву:
– Вот какого наблюдателя нам дали, сукины дети!
И потом тут же тому связному, который стоял в окопе рядом с Пискуновым:
– Передай на его батарею, что ни одного разрыва против нас нет... что я спрашиваю, куда они стреляют? Если в небо, то для нас это не нужно, скажи!
И вдруг он повернулся к Ливенцеву снова:
– А наши отстреливаются там, не видите?
Трудно было бы различить в сплошном орудийном реве примешанные к нему слабые выстрелы из винтовок на слух, - это можно бы было определить, только внимательно присмотревшись. Ливенцеву показалось, что кое-где иногда стреляли, - по бойницам очевидно, больше не по чем было стрелять, - но стреляли из задних кучек.
– А передние ряды? Я не вижу, чтобы отстреливались передние!
– кричал Ковалевский.
– И я их не вижу!
– кричал ему Ливенцев.
– Но ведь это же черт знает что! Я передал в штаб полка, что проволоку режут, а они, может быть, только лежат под проволокой, а? Где поручик Одинец, - не различаете?
Видны были только все одинаковые, желтошинельные, маленькие, слабо копошащиеся местами, а местами совсем неподвижные; как можно было различить среди них поручика Одинца?
– Если он убит или тяжело ранен... а?.. А у Пигарева какой может быть кругозор в его яме?
Внимательно и довольно долго глядя в бинокль, он вскрикнул вдруг:
– Сто! Сто, не меньше!
– Чего сто?
– не понял Ливенцев.
– Сто проволок, проволок сто, не меньше, перерезать надо, чтобы сделать один только проход! Вы представляете?.. Сто раз можно быть убитым за это время!.. Подлецы! Пожалели снарядов на такое важное дело!.. Позици-онная война, а не маневренная, нет! А они... Они бы мне лучше проходы в проволоке сделали, - только, ничего больше... Идиоты!
И точно для того, чтобы доказать, что он прав, там, на гребне, на бруствере, показались один за другим десять, - ровно десять, - это ясно видел и сосчитал Ливенцев, - австрийцев и стали, как на ученье, в шеренгу, винтовки у ноги. Потом они очень четко и согласно, как по команде, взяли на изготовку, потом на прицел и совершенно спокойно, обидно спокойно, начали расстреливать на расстоянии каких-нибудь ста шагов от себя ряды первой роты.
– Это что-о? Что это?
– дико выкрикнул Ковалевский и кинулся к пулеметам.
К пулеметам же спешил и Струков, еще с утра покинувший свой шалаш ввиду близкого боя и обосновавшийся в прочном блиндаже с двойным накатом под саженью земли. Но одиночные стрелки без особой команды уже работали спусками и затворами, увидя перед собою живую цель.
Трое - это заметил Ливенцев - упали там с бруствера, а может быть, только спрыгнули, остальные же, выпустив по обойме, взяли к ноге, повернулись, как по команде, и сошли так же неторопливо, как взошли.
Это уж было похоже на явное издевательство. Выходило, что там, в этих подземельях, не только никто не подавлен нашим ураганным обстрелом, как был подавлен им артиллерийский подпоручик Пискунов, но его как будто и не заметили вовсе, как не замечали пуль наших стрелков. Однако там молодечество не ограничилось этими десятью. Только они сошли, на смену им вышли другие десять, и все повторилось, как на ученье перед казармой: выстроились в шеренгу, в два приема взяли на прицел винтовки...
Около пулеметов бушевал, выходя из себя, Ковалевский. Действительно, было обидно, - эту великую обиду остро чувствовал и Ливенцев, - пулеметы деятельно татакали, - одиннадцать пулеметов, - австрийцы же спокойно опоражнивали свои обоймы по несчастным, не добитым еще солдатам первой роты, молодцам, красавцам, превосходным стрелкам, - цвету полка! И они, превосходные стрелки, совсем не отвечали на этот дерзкий обстрел... Значит, не могли уже больше владеть винтовками...
Под неистовый крик Ковалевского пулеметы заработали вовсю, и это все-таки оказало желанное действие: больше уж не стало видно смельчаков на брустверах, но как раз в это время почему-то совершенно прекратился обстрел высоты из орудий, - не было уж видно ни одного разрыва, очень слышна стала методическая, как у швейных машин, трескотня пулеметов, старавшихся нащупать бойницы, как видно совсем не поврежденные снарядами.
– Почему же замолчали наши?
– кричал Ковалевский.
– Почему замолчала ваша батарея, подпоручик Пискунов?
– подскочил он к незадачливому наблюдателю.
Пискунов боялся уже теперь ложиться на дно окопа, - около него стоял связной с винтовкой, - он только втиснул голову в плечи, насколько позволила ее втиснуть тонкая, беспозвоночная на вид шея, и дрожал мелкой дрожью. Так же стоял он и тогда, когда связной бесцеремонно повернул его, как музейную куклу, лицом к командиру полка.
– Вытащи его из окопа!
– приказал связному Ковалевский.
Ливенцев придвинулся ближе, мигнув Струкову.
– Ты... офицер, или... или что ты такое?
– с бранью гораздо более крепкой, чем эта брань удавалась подпоручику Кароли, накинулся на Пискунова Ковалевский.
Пискунов, потерявший совершенно человеческий облик, пятился, Ковалевский наступал, хватаясь за кобуру браунинга, но когда он выхватил, наконец, браунинг, Пискунов бросился вдруг бежать.
– Застрелю-ю-ю, сволочь!
– кричал, ринувшись за ним, Ковалевский, но следивший за его движениями Ливенцев бросился к нему и еле удержал его, обхватив сзади.
Пискунов бежал самозабвенно. Откуда взялась такая резвость в его дрожавших, обомлевших тонких ногах, - непонятно было Ливенцеву, но он скоро исчез за гребнем, а оттуда, из-за другого гребня, с высоты 370 вдруг налетел целый рой шрапнели.