М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
«Вот еще, п о л н о » . — «Нет, попробуй, я прошу тебя,
ну ударь!..» — Его и хватят так, что опять болен на
целый месяц.
Мы поступали не детьми, и случалось иногда явиться
из отпуска с двумя бутылками под шинелью. Службу
мы знали и исполняли, были исправны, а вне службы
не стесняли себя. Все мы были очень дружны, историй
у нас не было никаких. Раз подъезжаем я и Лермонтов
на ординарцы, к в<еликому> к<нязю> Михаилу Пав
ловичу; спешились, пока до нас очередь дойдет. Стоит
перед нами казак — огромный, толстый; долго смотрел
он на Лермонтова, покачал головою, подумал и сказал:
«Неужто лучше этого урода не нашли кого на орди
нарцы посылать...» Я и рассказал это в школе — что же?
Лермонтов взбесился на казака, а все-таки не на меня.
Лермонтов имел некрасивую фигуру: маленького
роста, ноги колесом, очень плечист, глаза небольшие,
калмыцкие, но живые, с огнем, выразительные. Ездил
он верхом отлично.
Мы вышли в один полк. Веселое то было время.
Денег много, жизнь копейка, все между собою дружны...
Или, случалось, сидишь без денег; ну после того, как
заведутся каких-нибудь рублей 60 ассигнациями, обед
надо дать — как будто на 60 рублей и в самом деле это
возможно. Вот так-то случилось раз и со мною: «Ну, го
ворю, Монго, надо кутнуть». Пригласили мы человек 10,
а обед на 12. Собираются у меня: стук, шум... «А я, —
говорит М о н г о , — еще двух п р и г л а с и л » . — «Как же
быть? и я двух позвал». Смотрим, приходят незва-
* свирепый (зверский) человек ( фр.) .
150
ные — «Беда!» Является Лермонтов — всего человек
уж с 20. Видим, голод угрожает всем нам. Монго под
ходит к Лермонтову: «Вас кто пригласил?»
— Меня?!. (а он буян такой). Мне везде место, где
есть г у с а р ы , — и с громом садится.
— Нет, позвольте: кто вас пригласил?.. — Ему же
самому есть ужасно хочется.
Ну, конечно, всем достало, все были сыты: дамы
и не гнались за обедом, а хотели общества...
Мы любили Лермонтова и дорожили им; мы не по
нимали, но как-то чувствовали, что он может быть
славою нашей и всей России; а между тем, приходилось
ставить его в очень неприятные положения. Он был
страх самолюбив и знал, что его все признают очень
умным; вот и вообразит, что держит весь полк в руках,
и начинает позволять себе порядочные дерзости, тут
и приходилось его так цукнуть, что или дерись, или
молчи. Ну, он обыкновенно обращал в шутку. А то время
было очень щекотливое: мы любили друг друга, но
жизнь была для нас копейка: раз за обедом подтруни
вали над одним из наших, что с его ли фигурою ухажи
вать за дамами, а после обеда — дуэль... 6
Лермонтов был чрезвычайно талантлив, прекрасно
рисовал 7 и очень хорошо пел романсы, т. е. не пел,
а говорил их почти речитативом.
Но со всем тем был дурной человек: никогда ни про
кого не отзовется хорошо; очернить имя какой-нибудь
светской женщины, рассказать про нее небывалую исто
рию, наговорить дерзостей — ему ничего не стоило.
Не знаю, был ли он зол или просто забавлялся, как
гибнут в омуте его сплетен, но он был умен, и бывало
ночью, когда остановится у меня, говорит, говорит —
свечку зажгу: не черт ли возле меня? Всегда сме
ялся над убеждениями, призирал тех, кто верит и спо
собен иметь чувство... Да, вообще это был «прият
ный» человек!.. Между прочим, на нем рубашку
всегда рвали товарищи, потому что сам он ее не
менял...
Хоть бы его «Молитва» — вот как была сочинена:
мы провожали из полка одного из наших товарищей.
Обед был роскошный. Дело происходило в лагере.
После обеда Лермонтов с двумя товарищами сел в те
лежку и уехал; их растрясло — а вина не ж а л е л и , —
одному из них сделалось тошно. Лермонтов начал:
151
«В минуту жизни трудную...» Когда с товарищем про
исходил весь процесс тошноты, то Лермонтов деклами
ровал:
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых... —
и наконец:
С души как бремя скатится...
Может быть, он прежде сочинил «Молитву», но мы
узнали ее на другой день.
Вообще Лермонтов был странный человек: смеялся
над чувством, презирал женщин, сочинял стихи, вроде:
Поверю совести присяжного дьяка,
Поверю доктору, жиду и лицемеру,
Поверю, наконец, я чести игрока,
Но клятве женской не поверю... 8 —
а дрался за женщину, имя которой было очень уж
не светлое 9. Рассказал про эту дуэль как про величай
шую тайну, а выбрал в поверенные самых болтунов,
зная это. Точно будто хотел драпироваться в свою таин
ственность... За эту дуэль он был сослан второй раз
на Кавказ.
Проезжая через Москву, он был в семействе Марты
нова, где бывал юнкером принят как родной. Мартынов
из школы вышел прямо на Кавказ. Отец его принял
Лермонтова очень хорошо и, при отправлении, просил
передать письмо сыну. У Мартынова была сестра; она